Год смерти Рикардо Рейса - Жозе Сарамаго

Появившаяся Лидия поздоровалась сдержанно и несколько церемонно, ни о чем не спросила, так что пришлось начать самому: Съездил в Фатиму, и она снизошла до вопроса: Да? Ну и как, понравилось? — и совершенно неизвестно, что на это ответить, ведь Рикардо Рейс — не паломник, испытавший религиозный восторг и теперь пытающийся изъяснить, что это было такое, однако и не простой зевака, из любопытства посетивший святое место, и потому он предпочитает обобщить и резюмировать: Очень людно, очень пыльно, ночевать пришлось под открытым небом, как ты и предупреждала, и хорошо еще, что ночь выдалась теплая. Все это — не для вас. Съездил разок, чтоб представление иметь. Но Лидия — уже на кухне, пустила горячую воду, собираясь посуду мыть, весьма кратко дала понять, что сегодня он может не рассчитывать на ее благосклонность — словечко совершенно явно не входившее в ее повседневный лексикон, сомнительно даже, чтобы она использовала его в наивысших взлетах красноречия. Рикардо Рейс не отважился уточнить, что послужило причиной отлучения от ложа — известные ли явления физиологического характера, уязвленное ли самолюбие, или могущественный союз слез и крови, слияние двух непреодолимых рек, впадающих в штормовое море. Он присел на табурет, наблюдая за хозяйственными хлопотами, что было ему несвойственно, но сегодня должно было свидетельствовать о доброй воле, заменить собой белый флаг, поднятый над крепостной стеной для смягчения чувств осадившего цитадель военачальника: Доктора Сампайо с дочкой я так и не встретил, да и неудивительно, кого там найдешь в такой толпе?! — эта фраза, выпущенная, можно сказать, наугад, некоторое время парила в воздухе, ожидая, когда на нее обратят внимание, она могла быть правдой, могла — ложью, что лишний раз говорит о недостаточности слов или наоборот — о том, что говорящий обречен на систематическую двойственность: одно слово лжет, и тем же самым словом изрекается истина, ибо мы — не то, что говорим, а вера, на которую берут наши слова, но что там берет или дает Лидия, нам неведомо, ибо она ограничилась лишь: И чуда не было? — и, услышав в ответ: При мне — нет, да и в газетах ничего не писали, добавляет: Бедненькая барышня Марсенда, она-то понадеялась на чудо, не приведи Бог такое разочарование испытать. Она не очень-то надеялась. А вы почем знаете? — и метнула в Рикардо Рейса быстрый птичий взгляд. Напрасно думаешь, что поймала меня, подумал он и сказал: Еще в ту пору, когда я жил в отеле, они с отцом подумывали, не съездить ли в Фатиму. А-а, и поскольку люди сильней всего утомляются и стареют в таких словесных поединках, самое лучшее — сменить тему, и не благодаря ли газетам сохраняются в памяти новости, могущие послужить пищей для разговоров, которые ведут старики на скамейке, а теперь — и Рикардо Рейс с Лидией в отсутствии тишины, хотя она, конечно, была бы лучше таких вот слов: Ну, и как твой брат? — но это для затравки: Да ничего, а чего вы спрашиваете? Так просто, я вспомнил про него, прочитав тут в газете речь одного инженера, Нобре Гедеса, вот она у меня где-то тут. Первый раз слышу про этого сеньора. Судя по тому, как он говорит о моряках, сеньором его называть не надо никому, и прежде всего — твоему брату. Что же он сказал? Погоди, найду газету. Рикардо Рейс вышел, пошел, вошел в кабинет, вернулся с «Секуло», где чуть не на всю полосу напечатана была речь. Вот лекция, которую прочитал этот самый Нобре Гедес по национальному радио, речь против коммунизма, и вот тут он упоминает моряков. Как, Даниэла? Да нет, про брата твоего ни слова, а вот, к примеру, где же это, ага, нашел — выходит и тайно распространяется мерзопакостная газетенка «Красный моряк». Мерзо — что? Мерзопакостная, то есть отвратительная, скверная, гадкая, вызывающая тошноту. То есть от нее блевать тянет? Именно так. А я видела «Красный моряк» — и ничего, не затошнило. Это брат тебе ее показывал? Ну да, брат. Значит, твой Даниэл — коммунист. Этого я не знаю, но он — за них. А в чем разница? Да я же гляжу на него: он — такой же, как все люди. Ты считаешь, что, будь он коммунистом, выглядел бы иначе? Не знаю и объяснить не умею. Вот-вот инженер Гедес тоже утверждает, что наши моряки — не красные, не белые, не синие, но португальские. Можно подумать, будто «португальский» — это цвет такой. Как ты ловко управляешься с посудой, кажется, что ты никогда не разобьешь ни единой тарелки. Так и есть, у меня твердая рука, тарелка не выскользнет. Ты — незаурядный человек. Этот незаурядный человек служит горничной в отеле, а еще что-нибудь говорил этот Гедес насчет моряков? Насчет моряков — нет. Теперь я припоминаю: Даниэл мне рассказывал о человеке, который прежде служил на флоте, его тоже зовут Гедес, только не Нобре, а Мануэл, Мануэл Гедес, он сейчас под судом, а с ним еще сорок человек. Гедес — фамилия распространенная. Ну да. Посуда перемыта, поставлена на сушилку, Лидия занялась другими делами — надо переменить белье, застелить постель, настежь открыть окна, чтобы проветрились комнаты, потом вымыть ванну, повесить свежие полотенца, и вот она возвращается на кухню с намерением насухо вытереть тарелки, и тут-то Рикардо Рейс подходит к ней сзади, обнимает за талию, она предпринимает было попытку высвободиться, но он приникает губами к ее шее, и тарелка, выскользнув у нее из рук, падает на пол и разлетается на мелкие кусочки. Все-таки разбила, Когда-нибудь же это должно было случиться, своей судьбы никто не избегнет, и он со смехом повернул ее к себе, поцеловал в губы, уже не испытывая сопротивления — не считать же таковым слова: Но ведь сегодня нельзя, и мы таким образом узнаем, что причина кроется все же в физиологии, а Рикардо Рейс ответил: Нельзя так нельзя, подождем, когда будет можно, а потом надо будет собрать рассыпанные по полу черепки и осколки.

Спустя несколько дней пришел черед Фернандо Пессоа навестить Рикардо Рейса. Он появился незадолго до полуночи, когда все соседи уже спали, на цыпочках поднялся по лестнице, по своему обыкновению прибегая к подобным предосторожностям, ибо никогда не был уверен в том, что именно сегодня останется невидим: одни люди смотрели сквозь него и по отсутствию всякого выражения на их лицах можно было заключить, что они ничего не видят, а другие, хоть и редко, его видели, и смотрели на него пристально и настойчиво, и явно замечали в нем что-то необычное, но только не могли понять, что же их смущает, а если бы им сказали, что этот человек в черном мертв, они скорей всего бы не поверили, поскольку мы привыкли к неосязаемым белым саванам, к эктоплазме [51], и по всему по этому мертвец, если не примет должных мер предосторожности, может оказаться в числе самого вещественного и реального из всего, что есть на этом свете, вот потому-то Фернандо Пессоа поднимался по лестнице медленно и в дверь постучал условным стуком, и нас не должна удивлять такая осмотрительность, ибо трудно даже представить себе, какой начнется скандал, если он споткнется, загремит, и, разбуженная шумом, вылетит на площадку соседка с криком: Караул! Воры! — каково это будет слышать бедному Фернандо Пессоа: это он-то — вор, он, человек, у которого нет ничего, даже жизни?! Рикардо Рейс сидел у себя в кабинете, пытаясь сочинять что-то вроде: Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них забываем, словно нет их и не было [52], и, услышав в полной тишине деликатный стук, сразу понял, кто это, пошел открывать: Глазам своим не верю! Куда вы провалились? — слова, без сомнения, нашептывает нам сам дьявол, эти вот, произнесенные Рикардо Рейсом, были бы вполне уместны в разговоре живого с живым, и в этом случае показались бы мрачным юмором, проявлением скверного вкуса, ибо и он, и мы с вами прекрасно знаем, куда провалился Фернандо Пессоа и откуда он сейчас появился — с кладбища Празерес, из аляповатого склепа, где пребывает не в одиночестве, а в соседстве со свирепой бабушкой Дионизией, требующей подробнейшего отчета по поводу каждого ухода и прихода, и: Да здесь я, здесь, сухо отвечает ей внук теми же, ничего не значащими словами, что и Рикардо Рейсу, только более сердечно. Фернандо Пессоа устало поместился на диване, обхватил пальцами лоб, словно утишая боль или сгоняя туман с чела — согласимся, что челу положено быть отуманенным — потом пальцы проскользили вниз, задержались в нерешительности на веках, помедлили на складках, тянущихся от носа у углам рта, пощипали усы, погладили узкий подбородок — и, казалось, всеми этими движениями он стремится восстановить черты своего лица, расставить их на те места, где пребывали они с рождения, вспомнить рисунок, но художник вместо карандаша взял резинку, прошелся ею и кое-что стер, и лицо с одной стороны потеряло четкость очертаний, да и немудрено — шесть месяцев минуло со дня смерти Фернандо Пессоа. Вас что-то совсем не видно, светски посетовал Рикардо Рейс. Я вас предупреждал еще в самую первую нашу встречу, что с течением времени буду забываться, даже сейчас, на Кальярис, мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить дорогу к вашему дому. Ну, это просто — надо было подумать об Адамасторе. В этом случае я впал бы в еще большую растерянность: мне представилось бы, что я — в Дурбане и что мне — восемь лет, и тогда бы я заблудился вконец — в пространстве и в часе, во времени и в месте. Приходите почаще, вот прекрасный способ освежить память. Сегодня мне помог запах лука. Лука? Да, вот именно, запах лука, мне кажется, ваш друг Виктор продолжает за вами следить. Что за чепуха. Сами увидите. Должно быть, полиции делать нечего, если теряет время на слежку за тем, кто ни в чем не виноват и виноватым быть не собирается. Трудно проникнуть в душу полицейского агента: быть может, вы произвели на него отрадное впечатление, и он хотел бы с вами подружиться, но понимает, что вы с ним живете в разных мирах, вы — в мире избранных, он — в мире отщепенцев, и потому тратит время, ходит, уподобясь влюбленному, под вашими окнами, смотрит, горит ли свет. Забавляйтесь, Фернандо, забавляйтесь на здоровье. Вы и представить себе не можете, какую печаль надо испытывать, чтобы забавляться подобным образом. Меня бесит эта ничем не оправданная слежка. Отчего же «ничем не оправданная» — неужели можно счесть нормальным, что вас регулярно навещает человек с того света? Вас они не могут видеть. Как когда, дражайший Рейс, как когда, случается, что у мертвеца не хватает терпения сделаться невидимым или не хватает для этого сил, не говоря уж о том, что есть такие живые, что способны видеть даже то, чего не видно. К Виктору, я полагаю, это не относится. Может быть, но, согласитесь, что рядом с полицейским сам тысячеглазый Аргус выглядел бы подслеповатым. Рикардо Рейс взял листок бумаги: Я вот тут кое-что набросал, не знаю, что выйдет. Прочтите. Это — только начало, а, может быть, потом я начну по-другому. Читайте. Мы не видим Парок, прядущих пряжу, и про них забываем, словно нет их и не было. Недурно, но, сколько мне помнится, вы столько раз выражали эту мысль столькими иными способами перед отъездом в Бразилию, и, как видно, тропики не переменили вектор вашего вдохновения. Мне больше нечего сказать, я — не такой, как вы. Не горюйте, это от вас не уйдет. Мое вдохновение — закрытое. Вдохновение — это всего лишь слово. Я — Аргус с девятьсот девяносто девятью слепыми глазами. Метафора хороша, и это значит, что полицейский агент из вас не вышел бы. Да, кстати, Фернандо, знавали ли вы в свое время такого Антонио Ферро, он возглавляет ведомство национальной пропаганды. Как же, как же, мы были друзьями, я обязан ему пятью тысячами эскудо — мне дали премию за «Послание», а почему вы спрашиваете? Сейчас объясню: тут вот в газете сказано, может быть, вы знаете, что несколько дней назад были вручены литературные премии, учрежденные этим самым секретариатом по пропаганде. Скажите, каким образом я мог бы это знать? Простите, я все забываю, что вы не можете читать. Ну, и кого же удостоили премии в этом году? Карлоса Кейроша. Карлоса? Вы были знакомы? Карлос Кейрош приходился племянником некой барышне по имени Офелинья, в которую я был влюблен когда-то, она служила в нашей конторе. Мне трудно представить вас влюбленным. Был, был влюблен, все мы влюбляемся хоть раз в жизни, и меня это не миновало. Любопытно было бы прочесть ваши любовные письма. Письма как письма, разве чуть глупее, чем все прочие. И когда же это было? Началось вскоре после вашего отъезда в Бразилию. И сколько же длилось? Достаточно, чтобы иметь право вслед за кардиналом Гонзага сказать: «И я любил!» Трудно поверить. Вы считаете, я лгу? Ну что вы, что вы, а, впрочем, мы не лжем, а в случае необходимости всего лишь произносим лживые слова. Так во что же вам трудно поверить? В то, что вам случалось любить, человек, которого я вижу и знаю, относится к разряду тех, кто любить не способен. Как Дон Жуан. Ну да, но по другим причинам. Ну-ка, ну-ка, объясните. Дон Жуан обладал избытком любовной силы, которая неизбежно должна была расточаться на тех, кого он удостаивал вниманием, а это, сколько мне помнится, — не ваш случай. А вы? А я — посередине, я — ординарен и зауряден, обыкновенен, не слишком много, не слишком мало. Одним словом, любовник уравновешенный и равносторонний. Термины геометрии или механики тут не вполне подходят. Вы, пожалуй, еще скажете, что и ваша жизнь не удалась? Любовь — трудное дело, дорогой Фернандо. Вам ли жаловаться, имея под рукой Лидию? Лидия — прислуга. А Офелинья была машинисткой. Вместо того, чтобы говорить о женщинах, мы говорим об их профессиях. А вот была еще та, с кем вы встречались в скверике, как ее, бишь? Марсенда. Вот-вот, Марсенда. Это вообще ничего. Столь решительное и окончательное суждение граничит с осуждением и звучит пренебрежительно. Мой ничтожный опыт учит, что пренебрежение к женщине свойственно огромному большинству мужчин. Милейший мой Рикардо, нам с вами следовало бы пообщаться подольше. Империя этого не захотела.