Дети лагерей смерти. Рожденные выжить - Венди Холден

Марк прилетел из Нэшвилла, чтобы навестить мать, и застал сердечный приступ, который начался сразу после операции. «Она успела лишь открыть глаза и взглянуть на меня», – вспоминает он. Рахель Ольская скончалась 19 февраля 2003 года.

В возрасте 56 лет, после длительных попыток смириться с историей своего рождения, Марк стал сиротой. Его непреклонная мать, которая едва не умерла 60 годами ранее, но столько успела вытерпеть за свою жизнь – включая смерть двух мужей, – всегда приуменьшала значение того, через что они с Марком прошли. «Ты раздуваешь из мухи слона», – повторяла она сыну.

Рахель похоронена на тихом еврейском кладбище в Теннесси, под сенью цветов кизила.

Анка

На протяжении трех недель Анка и Ева отдыхали и набирались сил в лазарете Маутхаузена и, наконец, были готовы отправляться домой. Новоявленная мать приняла твердое решение вернуться в Прагу, поэтому им выдали детскую одежду и подарки от солдат и окружающих доброжелателей.

Собрав новенькие документы, теперь без пометки «J», Анка и Ева добрались на автобусе до Ческе-Будеевице, где 20 мая 1945 пересели на украшенный цветами чехословацкий поезд, со светлой грустью распрощавшись со своими спасителями.

Как и у двух других матерей, путешествие Анки было долгим и мучительным из-за постоянных остановок. На многих станциях не было рабочих, но они кишели отчаявшимися людьми, которые набивались в вагоны и забирались на крышу. Наконец, несчастные заключенные Маутхаузена достигли пражской станции Уилсона. Анка хорошо знала это место – много раз она приезжала на эту станцию к тете и именно здесь сошла с поезда, когда прибыла в Прагу, чтобы изучать в университете право. Все это казалось очень далеким прошлым.

Прибытие на вокзал полуразрушенной послереволюционной Праги было, пожалуй, одним из самых тяжелых переживаний Анки. «Годами я старалась идти лишь вперед, продолжать сражаться, не отвлекаться на раздумья. Все это время у меня и мысли не возникало, что после войны не останется ничего родного… ни родителей, ни сестер… не было никого и ничего близкого». По ее словам, наступил «момент чудовищного осознания… самый страшный за всю войну».

Помимо разрушений, нанесенных городу революцией, некоторые его части попали под ковровые бомбардировки американских самолетов, которые перепутали Прагу с Дрезденом во время февральских рейдов. Многие районы были оставлены без света и прочих коммуникаций. Обессиленная и пораженная Анка не имела при себе денег, и единственным планом стало навестить днем квартиру тети Ольги. Вопреки всякой логике девушка была уверена, что ее тетя выжила, потому что была замужем за неевреем. Но до рассвета Анка с друзьями вынуждены были сидеть в темноте вокзала в ожидании управляющих из Красного Креста, которые договорились о заселении беженцев в отель «Грааф» возле станции.

Наутро, с Евой на руках, Анка ускользнула от остальных и села на трамвай. Она была среди первых выживших, вернувшихся в Прагу, поэтому ее внешний вид вызывал у окружающих любопытство. Ужасающие картинки узников распространялись по телевидению и в газетах, но люди по-прежнему были шокированы видом тощей матери с неравномерно отросшими волосами и в свисающей с ее костей мешковатой старой одежде, выданной в Маутхаузене. Горожане испытывали жалость и старались всучить ей чешские кроны.

«Мне нужно только на трамвай», – настаивала она и не взяла больше, чем требовалось. При дневном свете город выглядел почти прежним, но дезориентированной Анке казалось, что не осталось ничего знакомого. Пробираясь в квартиру на втором этаже дома по улице Шнирчова, недалеко от выставочных залов Праги, Анка нашла у двери хлеб и соль – традиционное приветствие в Чехии. Девушка постучала в дверь, дождавшись 10 утра, и ей сразу открыла ее двоюродная сестра, Ольга Сронкова. Она, ее муж Иван и двое детей слышали, что Анка выжила, и ждали ее возвращения. «Мы не блохастые!» – успела сказать девушка, прежде чем все начали обниматься. Впервые за все эти годы Анка заплакала. На самом же деле, конечно, и у нее, и у Евы паразиты разгуливали по всему телу, но никого это не волновало, все были счастливы.

«Мы можем пожить у вас пару дней?» – попросила Анка. В итоге в их квартире она с дочерью провела три с половиной года, а Ольга и вся ее семья помогли молодой матери начать новую жизнь.

«Они были ангельски добры. Ведь квартирка была маленькая, в ней подрастали двое детей, но они все же приняли нас».

Первые дни в Праге Анка в основном ела и спала. Она никак не могла привыкнуть к мысли, что теперь у нее достаточно еды, а по ночам вставала, чтобы вдоволь напиться воды. Казалось, она может бесконечно есть хлеб, и иногда даже вставала по ночам, чтобы помочь Ольге испечь новый, если давали электричество.

Когда выяснилось, что Анка и Ева все же принесли в дом блох и обе страдают от чесотки, их на несколько дней поместили в госпиталь для лечения инсектицидными лосьонами и антибиотиками. Ольга часто навещала сестру и была с ней терпелива. Постепенно Ольга начала отвечать на вопросы о том, что произошло в отсутствие Анки. Ольга и ее сестра Хана – обе замужем за неевреями – избегали ареста вплоть до последнего полугодия войны, но были заключены в Терезине. Мужья отправились в разные лагеря Чехословакии, но все выжили.

Она также сказала, что больше никто из членов их семей не выходил на связь. Не было ни слова от родителей Анки, Станислава и Иды, от несчастной Ружены и ее очаровательного сына Петра, ни от улыбчивой Здены и ее мужа Герберта. Ольга показала Анке открытку, которую Здена прислала из Биркенау, с кодовым словом «хлеб» – последнюю смелую попытку дать понять, что их морят голодом. Здена, живая, очаровательная девушка, так любившая своего мужа и саму жизнь, угасла, подобно свече.

Ольга ничего не слышала о родителях Анки и в последний раз видела их в Терезине. Не было ни слова о Бернде. В соответствующей организации женщины зарегистрировали всех своих пропавших родственников. Проходили дни и недели, но новостей так и не было, и, скорее всего, они остались единственными выжившими из всей огромной семьи.

Ко всем прочим невзгодам, как только Анка приехала в Прагу, у нее кончилось грудное молоко. «Тело будто сказало: “Хватит!”, когда осознало, что теперь можно найти другую еду. Ирония заключается в том, что отец Петра отправил нам из Англии огромную банку сухого молока Ostermilk, но мама отвела меня к педиатру, который назвал молоко “мусором”, и пришлось все выбрасывать», – вспоминает Ева.

А между тем каждая попытка накормить Еву кончалась криками боли и разочарованием. Молока больше не было, грудь болела. Врач сказал, что ребенка нужно «кормить, кормить и еще раз кормить», а значит у Анки не было выбора, кроме как делать это насильно. Ева могла лишь сосать грудь до этого момента, а теперь ее нужно было долго и мучительно кормить супом с ложки, который она то и дело выплевывала. Это время было тяжелым для всех обитателей дома.