Атланты и кариатиды - Иван Шамякин

Душевная боль перешла в физическую — нехорошо сжало сердце.

— Нет, не хочу уезжать! Хочу жить и работать, как раньше. Очевидно, наступил тот возраст, когда менять жизнь — задача нелегкая. Нелегко вообще начинать с начала, с нуля. Однако придется. Но почему надо все начинать сначала, буквально все? Можно полюбить другую женщину; очевидно, несложно завести новых друзей… Но, чувствовал, самое трудное для него теперь — полюбить другой город. Потому что его любовь не потребительская: была бы квартира да хороший гастроном недалеко. Его любовь — любовь творца, зодчего, строителя. Даже плохо оформленная витрина его раздражает. А плохо спроектированный и построенный дом надолго портит настроение, бездарно спланированный район причиняет боль — больно за авторов, за архитектуру, за городские власти, которые недоглядели от непонимания или равнодушия. Возможно, он этот город любил еще и за то, что здесь руководители не были равнодушны к архитектуре. Иногда не до конца понимали, как в истории с комбинатом. Но тут случай исключительный. Не каждому дано увидеть завтрашнюю архитектуру, завтрашний день.

А почему ты считаешь, что ты видишь его? Теоретики всего мира не одно десятилетие спорят о том, каким он будет, город будущего. А для тебя все так просто? Нет, я тоже не знаю, какими будут города через сто — двести лет. Скорее всего самые разные. Но я вижу, куда растет мой город, каким он станет через двадцать лет… Твой город? Со вчерашнего дня у тебя нет города. Ничего у тебя нет… А моя голова, руки? Мой талант? Мой опыт?

Мучительные мысли. Наверно, они были бы менее мучительны, если б он не был прикован к постели, ходил бы, ездил, встречался с людьми, и мозг не был разгорячен болезнью.

С большим трудом вылез из-под теплого одеяла, оделся, сходил за дровами. Надо протопить печь и хотя бы выпить чаю.

Принес охапку дров — задохнулся, закашлялся. Долго сидел на табурете, отдыхал, по-старчески сгорбившись, упершись руками в колени онемевших ног. Растопил печку, сделанную в виде камина, весьма декоративного, — использовал старые, восемнадцатого века, изразцовые плитки от печей снесенного дома, строители эти плитки выбросили в мусор. С горечью подумал, что если б Довжик побывал здесь и видел эту экзотику, то вчера, наверно, обвинил бы его в использовании служебного положения. А так фактов не имел. Странно, что Игнатович ему не подсказал и вообще держался непонятно.

Попробовал представить, как бы он вел себя, если б они с Игнатовичем поменялись местами. В чем обвинил бы главного архитектора? Да уж совсем не в том, в чем обвиняли его! Даже Макоед не увидел, дурак, подлинных промашек в работе управления, тех, которые целиком зависели от него, от Рогачевского, от других работников. Одну из них откопал Языкевич.

Мысли потекли по новому руслу, более широкому, а потому уже так не бурлили. Успокоил огонь, на который он смотрел, и приятная теплота от него. Даже Барон повеселел, ласково терся о ноги, по-домашнему уютно мурлыкал, ожидая угощения.

Когда напился чаю и еще больше согрелся, захотелось спать. Проспал до обеда. Проснулся обрадованный, что спал спокойно. Но к вечеру опять подскочила температура, и опять была тяжелая ночь, правда, без бреда, но с короткими отрезками сна и долгими горькими размышлениями.

Он сперва не удивился, когда пришла Поля. Это так естественно, что пришла Поля. Кто же еще мог прийти сюда, в Волчий Лог, в такое время? Но когда Поля, увидев его в постели, воскликнула: «Существует-таки, видно, предчувствие! Виктор сегодня говорит: боюсь, не захворал ли он там. О вас, Максим. Виктор сам лежит с гриппом. И Катька. И Толя. Лазарет в доме», — только тогда Максим понял, что Поля приехала специально проведать его, бросив своих больных, и в горле словно застряла горячая картофелина, никак не мог проглотить ее и ответить Поле, поблагодарить. Да и потом, когда проглотил комок, слов таких не нашел. Устроил трагедию из того, что он все потерял, в том числе и друга (в лице Игнатовича), а ни разу не подумал о том, что у него осталось такое сокровище, как верная дружба Шугачевых. Но и об этом не скажешь Поле — стыдно! Может быть, он когда-нибудь расскажет обо всем, что передумал за эти два дня болезни и одиночества, Виктору. А теперь просто стало хорошо, что приехала Поля.

Поля и минуты не посидела. Только взглянула на таблетки, которые он принимает, и взялась за работу.

Осмотрев его запасы, Поля удивилась:

— Вы болеете на одном хлебе?

— До сегодняшнего дня было масло, есть сахар.

Она тихо вздохнула, но он все равно услышал.

— Ты меня не жалей, а то я расплачусь.

— Я не жалею. Так вам и надо.

— Вот это правильно.

— Но те, кто так часто приезжал сюда летом…

— Я ведь больше не главный архитектор.

Она заглянула в дверь спаленки, раскрасневшаяся от плиты, с тряпкой в руке — вытирала пыль. Спросила, ему показалось, со страхом:

— Вы так обо всех них думаете?

Да, эту женщину могла испугать мысль, что он во всех и во всем разочаровался. Успокоил ее:

— Нет. Я так не думаю. Многие не знают, где я зализываю раны. Другим не приходит в голову, что я мог захворать. А приезжать с соболезнованиями…

Позже он спросил весело:

— Виктор меня ругает?

Она ответила коротко:

— Ругает. Честит, как только может. Уши прожужжал за три дня.

Максим представил, как Шугачев это делает, за что и какими словами его честит, и от Викторовой брани ему тоже стало хорошо и весело. Жаль, что Виктор заболел и выпускает пары заочно. Был бы здоров, конечно, еще вчера отвел бы душу здесь, где не надо остерегаться, что услышат дети или еще кто-нибудь. Тут он крыл бы его так!..

Когда он сидел на кровати, закутанный в одеяло, и ел необыкновенно вкусный бульон, Поля присела в углу на лавку и пристально посмотрела на него, так пристально, что он смутился, подумал, что, небритый, он, наверно, ужасно выглядит.

— Что ты так смотришь на меня?

— Не нравится мне ваш вид, Максим. За три дня гриппа так измениться…

— Хватило и до гриппа…

— Вы больно переживаете это… свое увольнение?

— Откровенно? Очень. А тут еще все сразу. Даша… Смерть матери…

— У вас умерла мать! Максим! — Больше Поля не сказала, ни о чем не спросила, но в том, как произнесла его имя, он услышал упрек и обиду — обиду на то, что они, Шугачевы, узнают о его горе так поздно.

Когда Поля собралась уходить, уже одетая пришла попрощаться, Максим признался, считая, что это лучшая благодарность:

— Мне было тяжело, Поля. Я хочу, чтоб ты знала… И Виктору передай, насколько мне стало легче. Я просто ожил.

Она поправила на нем одеяло.

— Не храбритесь. И не раскрывайтесь. И не вздумайте выходить на двор. Пейте настой, который я сварила.

Поля понимала, как нелегко будет направить врача в Волчий Лог. Вообще нелегко. А тут еще такая дорога, по которой обычная «скорая помощь» не пройдет. Нужна специальная машина. В каком медицинском учреждении есть такая? Разве что в областной больнице! Но как договориться? Кто ее послушает? Был бы хоть на ногах Виктор. Позвонить Даше? Нет, Даше она звонить больше не будет! Даша в своей слепой злобе может ответить невесть что. Как же направить сюда врача? И вдруг вспомнила женщину, с которой сидела в театре.

XXV

Поля позвонила без четверти девять, когда Галина Владимировна только вошла в приемную, сняла пальто и переобувалась — сменяла тесные сапоги на туфли.

Она слушала Шугачеву затаив дыхание, так что Поля несколько раз повторяла «алло!» и спрашивала: «Вы слушаете?»

Галина Владимировна слушала далекий глухой голос и удары собственного сердца, которые с каждой минутой все учащались, радуя и пугая.

Она горячо уверила Шугачеву:

— Да, да, я все сделаю, я все сделаю. Не беспокойтесь, пожалуйста.

А положив трубку, долго стояла неподвижно, забыв, что на одной ноге сапог, на другой туфля.

Но что она сделает? Как? Через кого?

Никогда она не использовала авторитет учреждения, в котором работала. Никогда не позволяла себе и не может позволить позвонить кому-нибудь от имени секретаря. Значит, надо просить Игнатовича. Вздрогнула. Испуганно оглянулась, сделала шаг и почувствовала, что на ногах разная обувь.

В коридоре послышались голоса сотрудников. Она засуетилась, словно ее захватили за чем-то предосудительным.

Но, причесываясь перед зеркальцем, укрепленным на внутренней стороне дверцы шкафа, она как будто вдруг увидела не отражение своего растерянного лица, а его, больного, одинокого, и почувствовала, как не чувствовала еще никогда, насколько дорог ей этот человек. Для него она готова на все. Какое теперь имеет значение, что подумает Игнатович? Пусть что хочет думает… Она даже не скажет, что это просьба Шугачевых! Это ее просьба!

И сразу успокоилась, теперь уже веря, что она действительно, как пообещала Шугачевой, сделает все, даже если Игнатович… Нет, нет! Не может быть! Ей не хотелось дурно думать о Герасиме Петровиче. Ее вера в людей, в их доброту и чуткость здесь, на работе, все укреплялась.