Том 1. Камни под водой - Виктор Конецкий

— Ну-ка, сестричка, поцелуй меня, а?

— Что это за телячьи нежности? — спросила подозрительно Рита, но подошла к дивану и поцеловала Федора Ивановича в лоб, отведя назад руку с тряпкой. — Да, вот был со мной номер недавно! — вдруг вспомнила она. — Знаешь Веру? Ну, она работала воздух с Ефимовым, помнишь?

Он кивнул. Он, конечно, не помнил никакой Веры и даже не знал, что значит «работать воздух».

— У нее был день рождения, и я пошла купить цветов… Знаешь, этот магазин на Арбате? Рядом с парфюмерией, а с другой стороны фотоателье… В нем, кстати, мой портрет выставляли, всю осень висел. Ну вот, — продолжала рассказывать Рита, все больше увлекаясь и бросив вытирать пыль. — Покупаю я для Верочки цветочки, и вдруг кто-то останавливается сзади. Мужчина! Весь в черном и держит букет алых роз в целлофане. Огромный! Понимаешь, огромный букет алых роз, и все это в целлофане! — Она описала в воздухе окружность тряпкой. — Вот такой!

— Так-так, — поощрительно высказался Федор Иванович.

— Ты знаешь, я понимаю толк в цветах. Такой букет стоит не меньше десятки… Я выхожу, мужчина за мной. У него оливковое лицо и белые носки. Садится в «Волгу». У меня так все и захолонуло внутри. «Волга» двухцветная, под задним стеклом лежит тигр, и, когда тормозят, у него вспыхивают красные глаза, — она сделала страшную физиономию и посмотрела на себя в зеркало. — Потом он обгоняет меня и ждет. Я, естественно, иду мимо. Он через окошко протягивает мне розы. И я их беру, и все это совершенно как во сне… Да. Он говорит: «Я слежу за вами уже давно. Я видел вас на манеже. Садитесь, я подвезу вас». — «Ну уж, черта с два, я так сразу к тебе и залезу, — думаю я. — Знаем мы эти штучки…» И что ты думаешь? Вечером он ждал меня у цирка! Оказывается, дипломат, наш посол в Латинской Америке. Каково?

Федор Иванович понимал, что смеяться нельзя.

— Ты смотри! — с удивлением и восхищением сказал он.

— И тут началось! Он в отпуске только на месяц, женат. Герман ревнует как бешеный…

Ахнув кулаком в дверь, что означало предупредительный стук, на пороге возник Олег. Положительно, его притягивала Рита. Федор Иванович обрадовался Олегу. От Ритиного вранья у него портилось настроение.

— Вы помните, что сегодня партсобрание? — спросил Олег. Очевидно, это был предлог, чтобы зайти.

— Да… Внимание! — сказал Федор Иванович и поднял руку. — Для чего служит затвор? Ну? Ну, быстрее, быстрее!

Это была игра, в которую они играли уже давно. Федор Иванович задавал Олегу самые неожиданные и часто нелепые вопросы, а тот должен был отвечать немедленно.

— Затвор? — сморщившись, недовольно переспросил Олег. Он терпеть не мог вспоминать о своей солдатской службе. — Затвор служит для… пропихивания патрона в патронник… выбрыкивания обратно стреляной гильзы, затыкания дыры в дуле… и… и… Черт его знает, больше не помню.

— Чему вас теперь учат в армии? Затвор служит для досылки патрона в патронник, плотного замыкания канала ствола, производства выстрела, выбрасывания стреляной гильзы.

— Вы молодец, — сказал Олег. — Возьмите конфетку.

— Строй? — спросил Федор Иванович.

— Что «строй»?

— Что такое строй?

Олег ехидно улыбнулся.

— Строй — священное место бойца, — сказал он. — В строю категорически нельзя плеваться.

— Сукин сын, — сказал Федор Иванович. — Выкрутился.

— Хватит на сегодня, или я спрошу о том, где растут ноги у дверки «Москвича», — пригрозил Олег.

— У тебя сняли дверку? — ахнула Рита.

— Да, — сказал Федор Иванович. Его «Москвич» ночевал во дворе под рваным брезентом, и бороться с потерями было бессмысленно.

— И ты теперь не ездишь? — спросила Рита. — А ты завтракал сегодня или нет?

— Федор Иванович боится простудиться, — объяснил Олег, — ему сильно дует: дверку-то первую сняли, с шоферского места.

Федор Иванович закурил и подошел к окну. Автопогрузчики поднимали на самосвалы кирпичные глыбы. Поломанные рябины оттащили в сторону. Осколки якорей собрали в кучу. Через провал на месте стены и ворот непривычно далеко был виден двор порта.

— Да, я не езжу, — сказал Федор Иванович. Он не торопился ставить новую дверку, потому что все равно не мог ездить. Недавно ему стало плохо за рулем. Это чуть не стоило жизни какой-то девчонке с бидоном молока. Сейчас он подумал о том, как был бы счастлив Олег, если взять и подарить ему «Москвича». Только это невозможно сделать — такие придумали законы. Не имеешь права подарить машину. Но как страшно обиделась бы Рита, подари он машину Олегу! Интересно, если он умрет, получит Рита право наследовать «Москвича»? Вообще-то говоря, давно пора сходить к юристу, выяснить все эти штуки и написать завещание. Конечно, странно в наш век и в нашей стране писать завещание, но придется это сделать. Для очистки совести.

— Я не завтракал, — сказал Федор Иванович. — Пойдем на площадь. У нас здесь молочное кафе открыли, приличное. На месте пивной. Идем с нами, Олег.

— Нет. Я в Публичку поеду старые газеты читать. Ужасно интересная штука. Я с двадцатого года начал, а сейчас уже сорок четвертый заканчиваю… — Олег вдруг захохотал. — Вы давеча на кучу влезли и командуете, мужественно так, сдержанно… Анекдот сплошной. А мы в нору пробрались, под завал, вдруг слышу — стон! Вот, думаю, они! Страшно стало. Хочется назад вылезти. Потом прислушался — сам хриплю, накурился с утра, и из самого нутра хрип идет… Сплошной анекдот.

— Рита, брось тряпку, хватит изображать заботливую хозяйку, — попросил Федор Иванович. — И сколько раз я тебе говорил: не трогай ничего из аппаратуры.

— Пошел ты к черту с твоей аппаратурой, — сказала Рита флегматично. — Живешь как в свинарнике. И почему ты бабы себе не нашел за столько лет? Не любят они тебя, что ли? Олег, а тебя любят?

Олег помрачнел и вдруг брякнул:

— Выходите за меня замуж, а?

— Сходи сначала молоко с усов утри, — мягко и доброжелательно посоветовала Рита.

— Иду, — сказал Олег и вышел.

— Это что, он серьезно? — спросил Федор Иванович.

— А я почем знаю? — с вызовом сказала Рита и швырнула тряпку под стол.

Они позавтракали в кафе на площади Труда и переулками прошли к Мойке, просто так — прогуляться.

— Знаешь, что я решила? Твердо решила? — спросила Рита и засмеялась так, как она смеялась, когда собиралась сделать что-нибудь необычное, странное и чаще всего глупое.

— Что? — спросил Федор Иванович с опаской.

Она долго шла молча, улыбаясь, глядя только себе под ноги и отпуская его руку перед каждой лужей, обходя лужи с другой, нежели он, стороны. И каждый раз, когда она отпускала его руку, становилось вдруг пусто. Рядом шла сестра, единственный родной человек, молодая женщина со склонностью к неожиданным и глупым поступкам, маленькая Ритка с резиновой куклой в зубах, худенькая девчонка с вещмешком за плечами, детдомовский выкормыш, непутевая и грубоватая циркачка, привыкшая к бродячей, гостиничной жизни, нежная и ласковая к нему, но как-то странно, запрятанно ласковая. И в чем-то очень несчастная сейчас, — это он чувствовал с самого момента ее приезда.

Они шли по набережной Мойки к Поцелуеву мосту. Когда-то здесь была городская застава, на мосту люди прощались и целовались, дальше шумел лес, и в этот лес уводила дорога. Но рассказывали и другое — был здесь раньше трактир Поцелуева, вот и все. Теперь же вдоль набережной стояли аккуратно, куце, жестко остриженные липы.

— Тебе их не жалко, сестренка? — спросил Федор Иванович. Ему всегда казалось, что деревьям так же неприятна стрижка, как и нам, когда в детстве слишком коротко остригают ногти.

— Откуда ты узнал, что я сейчас думала о липах? — спросила Рита. — Откуда ты это узнал, Федька?

— Это неважно, — сказал Федор Иванович, ему стало хорошо на душе, он чувствовал сейчас в Рите что-то очень родственное, созвучное себе.

— Я решила пойти в Исаакиевский собор! — сказала Рита и опять засмеялась. — Я хочу влезть на самую его верхушку… И потом, ты знаешь, там есть маятник, самый длинный в мире.

— Да. Маятник Фуко. Но на Исаакий мы не полезем. Лифта нет, а подниматься восемьдесят метров по ступенькам я не смогу — было слишком трудное утро… И спасибо, что надумала приехать и проведать меня.

— Я приехала не из-за тебя, а для себя и по своим делам.

— Ты умеешь быть искренней, я всегда помнил это.

— Очень болит голова сейчас?

— Нет, но какое-то ощущение нереальности. По-моему, такое со мной бывало и раньше, до ранения.

— Она болит так, что тебе страшно?

— Да, иногда. И закончим на этом.

— Смотри, все моют окна. Как будто сговорились! Я у тебя тоже помою. Перед отъездом.

— Когда ты уезжаешь?

— Я еще не знаю.

— Ты что-то темнишь, сестренка.

— Господи, что у тебя за идиотская привычка все время задавать вопросы? — с раздражением, внезапным и непонятным, сказала Рита. — И куда мы идем, в конце концов?