Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Когда ты прочтешь эти страницы, то поймешь, что в Албании потеря моего товарища Франческо довела меня до отчаянья, и я хочу рассказать тебе здесь, что рану, которую я получил на той войне, я нанес себе сам. Мне не стыдно. Я поступил правильно. Когда погиб Франческо, я тоже хотел умереть. Вся красота ушла из моей жизни, всё стало бессмысленным, но я был лишен необычного мужества, которое требуется человеку, чтобы разнести себе мозги. Я приехал на этот прекрасный остров, не ощущая ничего, кроме серого тумана в мыслях и ноющего, опустошенного сердца, безутешно разрывавшегося от печали и горечи.

Что такое человек, у которого вся грудь в орденах, но сердце в ней слишком неутешно и не бьется?

Мой дорогой Антонио, я хочу, чтобы ты знал: в ответ на твой безудержный смех, твою великолепную музыку, твой бесподобный дух я полюбил тебя с таким же удивлением и благодарностью, какие вижу в твоих глазах, когда ты с Пелагией, и я буду помнить тебя всегда, даже когда умру. Ты снял печаль с моей души и заставил меня улыбаться, а я принял твою дружбу и наслаждался ею, всегда сознавая, что недостоин этого, вечно борясь с любым побуждением унизить ее, и я верю, что поэтому ты не станешь презирать меня, как, кто-то посчитал бы, я того заслуживаю. Антонио, у меня так много воспоминаний об этих нескольких коротких месяцах, и хочется плакать, как подумаешь теперь, что они прошли. Так много счастливых воспоминаний. Ты помнишь, как чуть не подорвался на той мине, а я нес тебя в дом доктора? Я знал, что если бы ты умер, я бы сошел с ума, и сейчас благодарю Бога, что умру прежде тебя, так что мне не придется переносить горе.

Антонио, я говорю с тобой из могилы, серьезно. Я любил тебя всем своим позорным сердцем, так же сильно, как когда-то любил Франческо, и я подавлял любую зависть, какая могла бы во мне возникнуть. Если покойник может чего-то желать, то я желаю только того, чтобы ты нашел свое счастье с Пелагией. Она красивая и милая, никто не заслуживает тебя больше, и никто больше не достоин тебя. Я хочу, чтобы у вас были дети, и мне бы хотелось, чтобы разок-другой вы рассказали им об их дядюшке Карло, которого они никогда не видели. А что до меня, я забрасываю за плечи ранец, застегиваю лямки, продеваю руку сквозь ремень своей винтовки и отдергиваю завесу, чтобы шагать в неизвестное, как всегда будут делать солдаты.

Помни обо мне.

55. Победа

Несмотря на недвусмысленное требование своих солдат принудить немцев к капитуляции и конфисковать их оружие, генерал Гандин разыграл из себя святого и согласился с полковником Баргом: итальянским солдатам будет позволено сохранить оружие и эвакуироваться с острова. Кораблей для их эвакуации не было, однако, это казалось несущественным. На Корфу немцы самым джентльменским образом согласились предоставить транспортные суда для войск, и когда те пробирались к ним сквозь буруны по мелководью, расстреляли всех из пулеметов – всех до единого, оставив их тела плавать на поверхности. Бесподобно храбрый полковник Лузиньяни, брошенный англичанами на произвол судьбы, несколько дней держался против превосходящих сил противника. Все его выжившие в боях солдаты добрались до немецких транспортных судов и погибли, когда англичане сбросили на них бомбы в море. Тех, кто сумел прыгнуть в воду, немцы расстреляли из пулеметов, и их тела остались плавать на поверхности.

На Кефалонии немцы теперь получили четырнадцатидневную отсрочку, чтобы перегруппироваться, доставить подкрепление и дополнительное вооружение, а ошеломленные итальянцы, желая хоть какого-то руководства, действовали или бездействовали в зависимости от инициативности отдельных офицеров. Одни, как Апполлонио и Корелли, подготовили своих солдат до последней степени, но другие, отравленные и ослепленные перспективой скорой отправки домой, вяло погрузились в самоубийственно оптимистическую летаргию, предоставив солдатам кипеть от гнева и тревоги; те предвидели отправку в трудовые лагеря в вагонах для скота, без света, санитарии и пищи – разве не известно всем, что так много месяцев поступали с греками? Предвидели они и бойню. Одни впали в депрессию предопределенности, а другие стискивали в решимости зубы и так крепко сжимали приклады винтовок, что белели костяшки пальцев.

Греки, в их числе Пелагия и доктор Яннис, затравленно смотрели друг на друга, сердца их сжимались от предзнаменований, а жалкие шлюхи солдатского борделя, забыв о косметике, беспомощно слонялись в одних пеньюарах из комнаты в комнату, подобные скорбным обитателям преисподней, бесчувственным теням, открывали ставни, выглядывали на улицу и снова закрывали их, прижимая руки к трепещущим сердцам.

Когда ранним полуднем подлетела эскадрилья пикирующих бомбардировщиков, заваливаясь на крыло на виражах, собралась в боевой порядок и с оглушающим воем вертикально спикировала на итальянские батареи, это принесло почти облегчение. Теперь все было ясно: немцы вероломны, и каждому солдату придется драться за свою жизнь. Вебер понимал, что вынужден повернуть оружие против друзей, Корелли знал, что его пальцы музыканта, столь привычные к мирному искусству, теперь должны плотно обхватить спусковой механизм орудия. Генерал Гандин слишком поздно понял, что своей радикальной нерешительностью и консультациями с бесполыми священниками он приговорил собственных солдат к смерти; полковник Барг знал, что успешно заманил бывших союзников в невыгодную позицию; шлюхи понимали, что мужчины, которые прежде украли их счастье, теперь собирались оставить их воронам, а Пелагия понимала, что война, которая всегда в действительности шла где-то в другом месте, теперь была готова обосноваться в ее доме и разнести в пыль его камни.

Солдаты на батареях, обезумев и потеряв ориентировку от механического визга пикирующих самолетов, града пулеметного огня и серий бомб, падавших среди орудий и осыпавших их землей и мелкими клочьями тел товарищей, старались откатить пушки и не дать своим боеприпасам сдетонировать. Потом, прежде чем командиры батарей смогли открыть хоть какой-то ответный огонь, пикировщики улетели, покачивая крыльями, как скворцы, и развернулись на колонну войск, прибывавшую в Аргостоли к дальнему краю спортивной площадки, где в прошлом итальянцы проходили свою воинскую службу в хриплых, эмоциональных футбольных матчах и где по ночам итальянские солдаты, влюбленные в греческих девушек, устраивали любовные свидания, едва ли бывшие тайными даже в темноте.

Корелли и Апполлонио, Карло и членам «Ла Скалы» стало очевидно, что немцы стараются парализовать Аргостоли, поскольку здесь сосредоточилась большая часть итальянских войск; противник пытался защитить свои разбросанные и неукомплектованные людьми огневые позиции на заставах острова. Однако это не было очевидным для Гандина, и он в продолжал вводить войска в город, где немцам было легче изолировать и прикончить их. Сам он упорно не желал покидать свою роскошную канцелярию, разместившуюся в прекрасном городском здании. Он установил наблюдательные посты в самых явных местах, что мог сделать только непрофессионал: на венецианских верхушках церквей, – и тем самым предоставил немцам великолепнейшие возможности определения дальности стрельбы и поиска цели. Он упустил, что эти посты должны быть снабжены рациями или полевыми телефонами, и те были вынуждены поддерживать связь со своими артиллеристами через нарочных на мотоциклах и посыльных, которые тут же выдыхались, привыкнув воевать с ленцой. Истекающие кровью, с опаленными и иссеченными осколками шрапнели телами, наблюдатели оставались на своих постах, где в тесных пространствах пули чмокались в колокола и рикошетили им в головы. Корректировщики держались изо всех сил, понимая, что с наступлением темноты бомбардировщики должны улететь.

Той ночью Алекос, роскошно укутанный в свои одежды из парашютного шелка, наблюдал за фейерверком с вершины горы Энос. Он видел, как на холме над Аргостоли трассирующие пули чертили изящные дуги в направлении немецких позиций, и слышал разрывы падающих снарядов и их отголоски – очень похоже на то, как барабанщик мягко постукивает колотушкой по коже старого турецкого барабана. Пастух видел, как накалились поперек бухты два сверкающих луча света, и дернул за рукав стоявшего рядом человека, которого некогда ошибочно' принял за ангела, – тот сейчас что-то быстро говорил в свою рацию. Кролик Уоррен поднял бинокль и увидел, что неприятельская флотилия наскоро сколоченных барж вышла из Ликзури и была поймана прожекторами, подобно непредусмотрительному зайчишке в лучах автомобильных фар. «Браво!» – воскликнул он, когда итальянские батареи открыли огонь и одну за другой потопили баржи. Алекос любовался великолепными вспышками оранжевого пламени, искрившимися, как светляки, на холме над городом.

– Ай да итальяшки, ай да мужики! – проговорил Уоррен, чей греческий улучшился до такой степени, что стал простонародным. Он еще раз попытался внушить своим начальникам первостепенную важность обеспечения осажденных итальянцев поддержкой с воздуха и моря, но рациональный голос на другом конце линии сказал ему: «Ужасно сожалеем, старина, это невозможно. Привет. Конец связи».