Колосья под серпом твоим - Владимир Короткевич

И он лежал, не ощущая ничего, кроме безграничной нежности и теплоты, которые не вмещались в сердце.

А на дворе раскалывался, трепетал во вспышках, возникал и снова умирал во тьме, рушился мир.

…Дождь, кажется, успокоился. Алесь разбудил Майку и, закутанную, подсадил на Косюньку.

Свернул коней на стежку, на которой исчез баркалабовский нищий.

Они ехали долго, потому что Алесь все время сдерживал коней. Но всякой дороге бывает конец. Выехали из леса. Налево журчала Папороть, а перед ними, далеко, трепетали молнии в черных глубинах Днепра.

И тут, когда они уже считали, что спаслись, удар неимоверной силы расколол небо над их головой. Оглушенные, залитые слепящим светом, они не понимали, где они и что с ними. А когда раскрыли глаза — увидели, что перун метнул свой раскаленный молот прямо в огромный сухой дуб, что стоял у дороги, за каких-то двадцать шагов от них.

Сухостоина раскололась от вершины и почти до корня, расщепилась, но осталась стоять. По трещине пополз вверх поток огня. Красный, плоский, спрятанный в черной трещине, он напоминал водопад, что бежит с подножья на вершину скалы…

Ревело и тянуло к тучам пламя. Плыла в небо раскаленная огненная река.

Книга вторая. Секира при древе

Уже и секира при корне дерев лежит,

всякое древо, не приносящее доброго плода,

срубают и бросают в огонь.

I

Пришло рождество. Сочельник. Накануне подвалило мокрого снегу, но за ночь подморозило, а наутро снова выпал снег — глубокий, пушистый, сухой. На сугробах перед окнами загорщинского дома лежали оранжевые пятна света. Ели стояли тепло укутанные, густо, почти без просветов, засыпанные мягким белым снегом — напоминали ночных сторожей.

Перад крыльцом Мстислав вылепил снежного болвана. Он был выше человеческого роста, и у него было самое смешное выражение, какое только бывает у снежных болванов.

Мстислав вылепил ему и груди, но пришел герр Фельдбаух, неодобрительно посмотрел на эту вольность, покачал головой и собственноручно его отредактировал.

Не знал болван, что со временем ледяное небо станет синим и по нему поплывут другие болваны, белоснежные кучевые облака. Они будут ослепительно белые, аж горячие. И его вдруг нестерпимо потянет к ним.

А потом от него останется только кучка грязного снега, прутик и два уголька.

Алесь стоял без шубы и шапки и смотрел на болвана. Болван взирал на Алеся с оттенком высокомерия, и Алесь рассмеялся, — так это было хорошо: снег, оранжевые окна, ели… И конечно же, огоньки елки в окне зала. И Майка здесь.

Он стоял долго и уже немного озяб, когда услышал скрип снега.

— Имя? — спросил голос.

— Алесь.

— Я шучу, — подходя, сказала Майка. — Гадать рано.

Она ничего даже не набросила на себя. Так и была в туфельках, с голыми руками и шеей.

— Глупая! — ахнул он. — Простудишься.

— Ничего не сделается, — засмеялась она.

Не зная, что делать, он обнял ее и попробовал прикрыть ее голые руки своими.

— В дом! — сказал он. — Быстрее в дом!

— Погоди, — попросила она. — Погоди. Здесь так хорошо.

Ближе прижалась к нему.

— Взбалмошная девчонка, в дом! — повторил он.

— Нет, — улыбнулась она. — Ей же не холодно.

— Он — снежный болван. Весной пойдет к небесным болванам. А зимой снова выпадет снегом, и из него опять слепят болвана. Так он и будет век ходить в болванах… А ты человек. Мой человек.

Майка вздохнула и склонила голову ему на плечо Алеся. Он смотрел на ее лицо, бледное в синем свете звезд, и ему ничего не хотелось видеть, кроме этого лица, холодного от мороза, но теплого глубокой внутренней теплотой.

Он почувствовал это, припав губами к ее губам.

Не видел он ни дома, ни того, что дверь на террасу открылась и кто-то подошел к перилам, постоял там немного, а затем поспешно вернулся в дом. Ему не было до этого дела.

Когда он на миг оторвал уста от ее уст, он увидел лишь резкую искру низко над землей, почти сразу за ее плечом.

Сиял над горизонтом ледяной, яростно голубой Сириус.

…Когда они вернулись в дом, молодежь уже надевала шубы, шапки и капоры, а те из юношей, кто должен был ехать за кучера, — высокие белые валяные сапоги или унты из волчьей шкуры.

Алесь обвел глазами веселую компанию и вдруг заметил, что две пары глаз смотрят на него очень сухо. У двери в гардеробную стояли, уже одетые, Франс Раубич и Илья Ходанский.

Ядзенька Клейна отвернулась от всех и смотрела в окно. Свет жирандолей мерцал на ее пепельных волосах, собранных в высокую прическу. Личико было грустное.

И тогда Алесь как бы сквозь сон вспомнил, как открылась дверь на балюстраду, когда он и Михалина стояли возле болвана. Стало ясно, кто выходил.

Ядвиня, значит, сердилась на него. А эти двое тоже. Илья — за Майку, Франс — за Ядвиню.

…Сыпанули на веранду, а потом вниз по ступенькам к саням, уже стоявшим перед крыльцом длинным полукругом. Мстислав с Анелей и Янкой наперегонки с другими бросились к первой тройке. Бежали как одержимые.

— Хватай, кто что может! — кричал Маевский.

Он взлетел на козлы, и в следующий миг резкий всплеск колокольчиков разорвал тишину. Отдаляясь, они пели все более неистово. Первая тройка исчезла в аллее.

Алесь не спешил. Он усадил Майку в четвертые сани, укрыл ее ноги медвежьим пологом и протянул было вожжи на свободное место рядом с ней — собирался ехать без возницы. И тут он увидел, что Франс подошел к саням Ядвиньки, где сидел на козлах далекий гость Всеслав Грима, особенно неуклюжий в волчьей шубе, и что-то сказал. Уста кукольного, наивного ротика Ядвини сжались. Она отрицательно покачала головой.

Франс резко повернулся и пошел вдоль цепочки саней.

— Франс, к нам! — крикнул ему Алесь.

Франс не ответил, даже не взглянул на них. Прошел, уминая снег, к саням в хвосте. Он держался, как всегда, с достоинством, и только матовое лицо его побледнело больше обычного.

Зазвенели колокольчики. Майка сидела под пологом плечо к плечу с Алесем. Посмотрела сквозь прикрытые веки. Сидит. Крепко держит вожжи. Прядь пушистых каштановых волос выбилась из-под шапки и уже успела заиндеветь, словно юноша поседел. Серые строгие глаза смотрят на дорогу. Вот повернул голову, взглянул на нее. Надо сомкнуть глаза еще сильнее, но не совсем, а только чтоб не видеть его.

Поплыли, сплелись в глазах радужные нити. А из нитей его голос:

— Ну, не притворяйся, пожалуйста. Вижу, ведь ресницы дрожат. Не смей закрывать глаз. Смотри на меня.

Рассмеялась. И, словно в ответ, смех колокольчиков.

А вчера Тэкля шептала такое странное, запретное. Лился, застывал в воде перекрученный, перевитой воск, вставали в миске города и удивительные звери.

А в зеркале, посреди двух огней, она видела бесконечно повторенные, как будто в длинном сворачивающем влево коридоре, свое бледное лицо и возбужденные, тревожные глаза.

— Только он такой, тот, о ком думаешь, — шептала Тэкля. — Только с ним. Не отказывайся, все равно не получится, а век дли-инный…

— Годами длинный? — шепотом спрашивала она.

— Не знаю. Но на сто жизней, ясочка, хватит. Все тут — и горе со счастьицем полон мех, и лапотная почта до распри, и все-все.

— А кто раньше умрет?

— Кто? — Голос Тэкли немного сел. — Это все равно. Все равно один без другого не сможет.

Пели бубенцы. Плыла перед полузакрытыми глазами равнина.

Мстислав гнал переднюю тройку и вспоминал, как накануне ездили к Когутам в Озерище, как в просторной новой хате «женили Терешку» и Янька надела на него, вопреки всем обычаям, отцову шапку. Заметила, чертушка, что он не намерен надеть ей на голову свою. И выбрала его сама.

А перед хатой, на улице, ярко пылал смолистый бадняк — пень огромной сосны, обложенный дровами. И хороводы свивались возле огня, что шугал в черное небо. В багровом зареве казались розовыми белые свитки и магерки[104] хлопцев. Намитки[105] женщин, когда хоровод сужался, вдруг наливались мерцающим багрянцем. У всех в глазах дрожало пламя, и это было необыкновенно и страшновато.

За кругом стояли хлопцы. Кондрат подошел к Алесю, помедлил, а потом, поняв, что Мстислав не собирается оставлять друга, видимо, решился и тихо сказал Загорскому:

— Новость слыхал?

— Нет.

— Кроер решил учинить сгон. Обмолотить все прошлогодние скирды.

— Подумаешь, новость… Денег, видать, на кутежи не хватило…

— Вот ему и устроили пиршество, — сказал Кондрат.

— Что такое?

— Вы же знаете, хлопцы, — зашептал Кондрат, — мужики на Кроера еще со времен пивощинской войнишки озлобились. Ну, так вот. Явились они на сгон, человек около сотни. Работают — как мокрое горит. И вдруг из лесу — шасть человек. В кожухе шерстью вверх, сам заросший. В руке медвежья фузея. «Робите?» — спрашивает. «Робим». — «Помогаете?» — «Ага». — «Чтоб людожор вас снова татарами угостил?» Мужики молчат… А тут к ним надсмотрщик прется: «Что кешкаетесь, мямли? А ну, за цепы, лодыри!» Увидел человека — и аж побелел. Человек к нему: «Прочь, свинья несмаленая!» Надсмотрщик задом, задом. А тот ему: «Не трясись, убивать пока не буду. Мне твоя душа не нужна. Свою имею. Только чтоб — эч — эч! — ноги твоей тут не было». Надсмотрщик удирать. А человек к мужикам: «Что, мужики? Врагу помогаете? А ваш хлеб где? А слезы сиротские вам на сердце не пали?» Те молчат. Потом дед Груша осмелился: «Да сдохнет же он скоро. Про волю слухи ходят. Кому это охота на драку нарываться? Чтоб снова железными бобами угостили? Не всей же хатой три дня панщину отроблять. Одной душой». Гэх, как взвился человек. «Какой, — спрашивает, — душой? Твоей? А есть ли она у тебя, старая ты порховка, или на панщине сгнила?!» Мужики в глаза ему не глядят. А он тогда: «Боитесь? Вали все на меня. Мне терять нечего». Да с огнивом под скирды. И тогда хлопцы — за ним. Чтоб уже одним махом панщину закончить.