Воспоминания - Аркадий Райкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неприкаянный Веничка
В 30-е и 40-е годы в Москве и Ленинграде едва ли не каждый второй литератор знал Веню Рискинда. До войны он дружил с Бабелем, потом был возведен в ранг оруженосца Олеши, который, в свою очередь, имел прозвище «рыцарь бедный» (кажется, с легкой руки Юзовского), и это шло им обоим, и Олеше, и Рискинду; каков был рыцарь, таков был у него и оруженосец.
Веня Рискинд, неприкаянный Веничка, был и моим спутником, забыть которого невозможно.
— А вот допустим, Веничка, сэр Уинстон Черчилль пригласил тебя на обед. Что тогда?
— Я бы отказался.
— Неужели? Ты же так любишь покушать.
— Да. Но если я говорю, что я бы отказался, то это значит, что я бы отказался.
— Но тебе пришлось бы чем-то мотивировать свой отказ.
— За этим дело бы не стало. Я сказал бы: сэр Уинстон, позвольте полюбопытствовать, за чей счет приглашаете вы меня на обед?
— Что за вопрос! Конечно, за свой, за сэровский.
— Дудки, сэр Уинстон. Вы приглашаете меня на обед за счет эксплуатируемых вами беднейших слоев населения. Так лучше я плюну на это и отправлюсь в Гайд-Парк, чтобы сказать там все, что я думаю о поджигателях «холодной войны»... Но прежде я хотел бы посмотреть, что у тебя в холодильнике, Аркадий. Я, между прочим, зверски хочу есть.
Он всегда хотел есть.
Сказать, что Веня был беден,— это ничего не сказать. Все его имущество — старый вещмешок, в котором лежали «походные» сковородка и электроплитка. Он всегда носил их с собой. Да еще была у него такая же старая, латаная-перелатанная шинель, в которой он прошел всю войну и которой укрывался в мирные дни, там, где находил ночлег.
После войны у него не осталось никого из родственников, кроме сироты племянницы, которую он очень любил и которой отдавал последние гроши, заработанные случайно литературной поденщиной.
Считалось, что Веня — писатель, только не печатающийся. Не уверен, что это так. Может быть, впрочем, после него остались какие-то рукописи, которые мне неизвестны. Но те немногие рассказы, которые я читал, по-моему, не имеют художественной ценности. Вот когда он сам читал их вслух — это было очень выразительно, смешно. Думаю, в нем погиб не столько литератор, сколько незаурядный актер. Вообще он был человек со многими талантами: прекрасно играл на аккордеоне, пел, рисовал. Но все эти таланты так и остались нереализованными.
Веня был гордым. Как-то один из его многочисленных приятелей — писателей, журналистов, артистов, у которых он ночевал и занимал деньги, воскликнул:
— Старик, ты живешь просто как Диоген!
— Бери выше, старик,— парировал Веничка.— Диоген со своей бочкой слабак против меня. Против меня ваш Диоген — старосветский помещик.
Это был еще джентльменский ответ. Он мог и рассвирепеть и нагрубить, если кто-нибудь обращался к нему со словами жалости.
Веня как-то по-детски реагировал на любую несправедливость и пытался бороться с ней на свой манер. Борьба далеко не всегда приводила к успешным результатам, но были у него и свои маленькие победы. Например, такая.
Однажды он приехал в какой-то город, где у него не было друзей и знакомых, и решил остановиться в гостинице. Увидев его шинель и его вещмешок и быстро сообразив, с кем имеет дело, дама-администратор, у которой, как потом описывал Веня, пудра сыпалась со щек прямо в тарелку (а в тарелке перед ней лежали два недоеденных бутерброда: один с черной икрой, а другой — с красной), даже не повернув головы в его сторону и, что не менее характерно, даже не дождавшись вопроса насчет свободных мест (ну, в общем, заключил Веня, жуткая стерва), сказала сквозь зубы:
— Нет и не предвидится.
Веня остался сидеть в холле.
— Понимаешь,— рассказывал он,— если бы у них там было приличное кресло, я бы послал их далеко и заснул бы сию же секунду; ты же знаешь, у меня за этим дело не станет. Но мало того, что у них стояли только скрипучие стулья, как в самом последнем кинотеатре, у них еще и входная дверь всякий раз так била по нервам, что можно было с ума сойти. Тогда я стал наблюдать. И что я вижу? Один человек получает номер, другой, третий... все прекрасно устраиваются. Конечно, тебе не надо объяснять, что они ей давали «барашка в бумажке». А ты же меня знаешь: я человек не зловредный, но почему я должен наблюдать, как эти жулики зажравшиеся спокойно устраивают свой шахер-махер в советском учреждении!.. В общем, я вышел на улицу, в телефонную будку, набрал 09 и спросил, как позвонить в такие-то и такие-то номера такой-то гостиницы. Ну, и стал им звонить, слава Богу, монет мне хватило. Я им сообщил, в самых изысканных выражениях — ты же меня знаешь,— что администрация просит извинения за беспокойство, но, к сожалению, только что приехала важная иностранная делегация, и поэтому есть просьба взять свои вещи с собой и провести эту ночь в холле. Представь себе, все они поверили. Все как один спустились вниз и расселись на этих скрипучих стульях. Чересчур напудренную даму к тому времени уже сменила другая администраторша, которая и бровью не повела; ночуют люди в холле — значит, они без мест. А я понаблюдал за ними в свое удовольствие и спокойно заснул. Да, я заснул с чистой совестью.
— А наутро? Наутро у тебя не возникло чувство, что ты поступил все-таки слишком жестоко?
— Боже упаси! Ты что, не понял: среди них не было ни одного порядочного человека! Заметь, никто из них не стал жаловаться. Потому что в глубине души все они знают: их место не в гостинице, а в тюрьме. Кстати, если бы меня спросили в органах, то я бы сказал: вот кем вы должны заниматься, товарищи. Но меня пока не спрашивают, а сам я — ты же меня знаешь — навязываться не люблю.
Надо сказать, что гостиницы были его стихией.
В кафе при московском «Национале» он регулярно появлялся вместе с Олешей, и у него был такой вид, точно он собирался немедленно купить весь «Националь» со всеми швейцарами и официантами в придачу. Швейцары и официанты, конечно же, поглядывали на него косо, а он каламбурил на их счет:
— Плебеи, когда они только научатся ценить национальную элиту?!
В киевской гостинице «Континенталь» к нему относились с большим пониманием. Горничные любили его, и обычно, когда у него заканчивались деньги, чтобы платить за номер, пристраивали его куда-нибудь в бельевой чулан, разумеется, втайне от гостиничного начальства. Своим «нелегальным положением» Веня не только не тяготился, но, живя так неделями, чувствовал себя превосходно. В чулане он даже умудрялся готовить себе пищу. Для этого на кухне в ресторане требовалось раздобыть немного муки и масла, а уж плитка и сковородка, понятное дело, были у него наготове.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});