Русская история. Том 1 - Михаил Николаевич Покровский

как ново было содержание произведенной перемены. В государстве царь не мог распоряжаться без своих бояр, сюзерен без своей курии, но на своем «домэне», в своем дворцовом хозяйстве, он был так же полновластен, как любой вотчинник у себя дома. Превратить полгосударства, и притом самую богатую его часть, в государев домэн — и получалась возможность распоряжаться огромной территорией, не спрашиваясь феодальной знати. Не нарушая постановления 1550 года, здесь можно было делать все, что угодно, помимо приговора не только «всех бояр», но хотя бы и одного боярина: на государев дворцовый обиход право боярской коллегии, конечно, не распространялось. И название для увеличенного до колоссальных размеров царского двора было выбрано сначала очень старое: государь потребовал «учинити ему на своем государстве себе onришнину». Так назывались имения, выделявшиеся в прежнее время княгиням-вдовам «на прожиток» до смерти. Впоследствии вошел в употребление более точный и более новый термин — двор. По своему устройству этот двор был копией старой государевой вотчины — до того точной, что один новейший исследователь даже усомнился, были ли у опричнины какие-либо свои учреждения или же лишь в старые учреждения были посажены, рядом со старыми приказными, новые люди для ведения опричных дел. Произведя настоящую революцию, творцы опричнины как будто нарочно старались, чтобы она не оставила никаких юридических следов, и нельзя не видеть в этом сознательной тенденции, вытекавшей из тех же побуждений, что и содержание разобранной нами выше царской прокламации. Народу нужен был виноватый, и его уверяли, что острие переворота направлено против отдельных, хотя бы и очень многочисленных лиц: порядок же остается во всей неприкосновенности старый. Ибо нельзя же было одним росчерком пера уничтожить то, чему царь и его теперешние советники безропотно подчинялись не один десяток лет и от чего, морально, они, быть может, не могли освободиться даже и в эту минуту. Те оргии, которыми ознаменовалась опричнина и насчет которых единодушны и русские, и иностранные свидетели, едва ли можно объяснить только тем, что люди пересветовского склада были гораздо свободнее от аскетической морали, нежели консерваторы типа протопопа Сильвестра или «в некоторых нравах ангелам подобного» Алексея Адашева. Тут, несомненно, было не без стремления заглушить укоры совести, мучившей людей, посягнувших на то, что в их собственных глазах еще сохраняло нравственный авторитет. Оттого они и выдержали так хорошо иллюзию борьбы с лицами при полной неприкосновенности порядка, что обманули не только московскую толпу XVI века, но и некоторых новейших исследователей, в других случаях весьма проницательных.

Но, колоссально расширившись, государев двор не вобрал в себя, однако, всей страны, и земщина, ведавшая всем, что осталось за пределами опричнины, далеко не была простой декорацией. Территориальный состав опричнины всего лучше изучен профессором Платоновым, поэтому мы изобразим дело его словами. «Территория опричнины, — говорит этот ученый, — слагавшаяся постепенно, в 70-х годах XVI века составлена была из городов и волостей, лежавших в центральных и северных местностях государства — в Поморье, Замосковных и Заоцких городах, в пятинах Обонежской и Бежецкой. Опираясь на севере на «великое море-окиан», опричные земли клином врезывались в земщину, разделяя ее надвое. На восток за земщиною оставались Пермские и Вятские города, Понизовье и Рязань; на запад — города порубежные: «от немецкой украйны» (Псковские и Новгородские), «от литовской украйны» (Великие Луки, Смоленск и другие) и города Северские. На юге эти две полосы «земщины» связывались украинными городами да «диким полем». Московским севером, Поморьем и двумя Новгородскими пятинами опричнина владела безраздельно, в центральных же областях ее земли перемешивались с земскими в такой чересполосице, которую нельзя не только объяснить, но и просто изобразить, но ей, однако, оказалось возможно дать общую характеристику… В опричном управлении, — говорит в другом месте г. Платонов, — собрались старые удельные земли»[119]. То, к чему закон 1562 года стремился исподволь и в легальных рамках, три года спустя было осуществлено сразу и революционным путем: наиболее ценная часть территории Московского государства вместе с крупнейшими торгово-промышленными центрами стала непосредственно уделом государя, где нестесняемые старым боярством и начали теперь распоряжаться люди «пересветовской партии». На долю старой власти осталось что похуже и победнее; любопытно, что как Казань стала теперь местом ссылки, так и вновь завоеванные земли на западе охотно уступались теперь «земским». Новгородские «дети боярские» из обонежской и бежецкой пятин, когда эти пятины были взяты в опричнину, получили поместья около Полоцка — на только что присоединенных и весьма ненадежных литовских землях.

Царский указ, даже в том коротком изложении, какое сохранилось нам в официальной московской летописи, — подлинный указ об опричнине до нас не дошел, как не дошла и большая часть официальных документов этой бурной поры, — говорит вполне внятно, в чью пользу и для какой ближайшей цели совершена была вся эта земельная перетасовка. «А учинити государю у себя в опришнине князей и дворян и детей боярских, дворовых и городовых, 1000 голов, и поместья им подавати в тех городах с одново, которые городы поймал в опришнину», — говорит летопись. Новейшие историки усмотрели здесь что-то вроде учреждения корпуса жандармов, отряд дозорщиков внутренней крамолы и охранителей безопасности царя и царства. Но при всей соблазнительности этой аналогии ею не следует увлекаться. Задачей жандармов с самого начала был политический сыск, и только: материальную опору правительства составляли не они (их для этого было и слишком мало), а постоянная армия. Опричники представляли из себя нечто совсем другое. Отряд в тысячу человек детей боярских на деле, так как каждый являлся на службу с несколькими вооруженными холопами, был корпусом тысяч в десять-двенадцать человек. Ни у одного крупного землевладельца, даже из бывших удельных князей, не могло быть такой дружины — даже двое или трое вместе из самых крупных, вероятно, не набрали бы столько. А кроме этого конного отряда в опричнине была и пехота: «Да и стрельцов приговорил учинити себе особно», — говорит летописец. Для борьбы с «внутренним врагом» такой силы было бы более чем достаточно: великий князь московский был теперь единолично самым крупным из московских феодалов. Опричная армия была логическим выводом из опричного двора государева, и, нужно прибавить, самая возможность образования этого двора обусловливалась существованием такой армии. Ибо новизной в этой части указа было не появление при царе «тысячи голов», а ее размещение на землях, бесцеремонно отобранных у других владельцев: «А вотчинников и помещиков, которым не быти в опришнине, велел (государь) из тех городов вывести». Тысячный же отряд существовал давно, еще с 1550 года, и в перевороте 3 декабря 1564 года он играл совершенно ту же