Лев Толстой: Бегство из рая - Павел Басинский

10 сентября, оставив семью в Ясной, Толстой едет в Москву заниматься ремонтом и благоустройством дома в Хамовниках. Он с таким азартом берется за это дело, что семья в изумлении. Он ходит на Сухаревский рынок в магазин старой мебели и подбирает гарнитур только из красных пород дерева, вместе с архитектором занимается планировкой будущих комнат для всех членов семьи. Говоря нынешним языком, он готовит дом «под ключ» и мечтает о том мгновении, когда семья увидит это великолепие.

Он как будто перехватывает у жены эстафету двадцатилетней давности, когда она, приехав в барское логово мужа в Ясной Поляне, навела в нем «буржуазный» порядок. Теперь он хочет продемонстрировать ей свой вкус и выбор.

Жена даже начинает волноваться…

«Сейчас получила твое письмо, милый Левочка, и оно меня смутило. По тону я вижу, что совсем дом не готов, переезжать бог знает когда придется. А по содержанию ничего подобного понять нельзя. Что именно не готово на верху, готовы ли те две комнаты из коридора и девичья, и кухня? Ты как-то всегда забываешь людей. Потом если занять мебелью низ, то где же жить? Ведь мебели много, она громоздка, и ее всю поломают в тесноте, если жить. Вообще я ничего не могу сказать, что я думаю и когда я перееду; мне надо бы всё знать поподробнее».

Толстой сам покупает и подбирает всё: от экипажей до цвета обоев. Сам занимается всем: от перекладки русской печи до перевозки мебели и вещей из дома в Денежном переулке. Он явно спешит осчастливить семью. Всего месяц ему потребовался на то, чтобы обустроить новый дом. «Какое глупое было распоряжение архитектора велеть красить полы под осень, – ворчит жена в письме. – Всё лучше, чем теперь сырой пол, к которому всё приставать будет, и запах краски замучает».

Наконец, 10 октября семья въезжает в новый дом. Этот эпизод запечатлен в дневнике Тани Толстой как великолепный праздник:

«Мы приехали в Арнаутовку вечером. Подъезд был освещен, зала тоже. Обед был накрыт, и на столе фрукты в вазе. Вообще первое впечатление было самое великолепное: везде светло, просторно и во всем видно, что папа́ всё обдумал и старался всё устроить как можно лучше, чего он вполне достиг. Я была очень тронута его заботами о нас; и это тем более мило, что это на него не похоже. Наш дом чудесный, я не нахожу в нем никаких недостатков, на которые можно бы обратить внимание. А уж моя комната и сад – восхищение!»

С этого момента начинается как будто новый светлый период жизни семьи Толстых. Это, конечно, не яснополянский рай, но близкое к этому. В книге Опульского «Дом в Хамовниках» повседневный московский быт семьи описывается так:

«Завтракали Толстые около часа дня, обедали в шесть, к вечернему чаю собирались к девяти. Стол сервирован к обеду на 12 персон. Вокруг стола и около стен – венские стулья. Хозяйка дома Софья Андреевна сидела во главе стола, спиной к окну. Напротив нее – старший сын Сергей Львович, слева от нее – младший сын Ванечка, направо – младшая дочь Саша. Лев Николаевич обычно садился возле Ванечки, рядом с ним – дочери Татьяна и Мария, а напротив – сыновья Илья, Лев, Михаил и Алексей. Впрочем, своей семьей садились за стол редко: всегда бывали гости.

Во время обеда перед Софьей Андреевной ставилась миска с мясным супом, а с левой стороны стопка глубоких тарелок. Она стоя разливала суп в тарелки, а лакей разносил и ставил их перед сидевшими за столом на мелкие тарелки… Вина к семейному столу не подавали, но всегда стоял графин с водой и стеклянный кувшин с домашним квасом…»

Когда Толстой стал вегетарианцем, для него готовили особо – каши, винегреты, кисели, компоты… В ореховом буфете рядом с серебряной посудой всегда стоял белый эмалированный кофейник. Рано утром в него наливали ячменный кофе. Каждое утро Л.Н. забирал его вместе со стаканом и калачом и поднимался к себе в кабинет.

За столом почти всегда было очень оживленно. Издательница Л.Я. Гуревич вспоминала:

«Я так ясно вижу его (Толстого. – П.Б.), когда он сидит за длинным обеденным столом, жует хлеб уже беззубым ртом, рассказывает что-нибудь и смеется… Когда все бывали в сборе, за обедом бывало весело и шумно. Шутили, дразнили друг друга, играли в почту. Подростки хохотали во всё горло, до крика… Иногда тут же начинался какой-нибудь серьезный спор».

Кто только не побывал в Хамовниках! Художники Ге и Репин, скульптор Трубецкой, писатели Фет, Григорович, Чехов, Горький, философы Страхов и Соловьев, композиторы Рубинштейн, Римский-Корсаков, Аренский, Рахманинов, Скрябин. И все отмечали необыкновенное радушие и гостеприимство дома Толстых. В одно и то же время в столовой Паоло Трубецкой лепил бюст Л.Н., а Николай Ге рисовал портрет С.А. Оригинал портрета находился в Ясной, а копия – в спальне супругов над диваном красного дерева, обитым палевым атласом. Спальня выходила на террасу. У выхода стоял стол-бюро С.А., тоже из красного дерева, на котором она переписывала «Воскресение», пьесы и статьи мужа.

Репин писал о ней с восторгом художника: «Высокая, стройная, красивая, полная женщина с черными энергичными глазами».

После перестройки московский дом Толстых стал большим и удобным. Зал, столовая, малая и большая гостиные, спальня, кабинет Л.Н. и отдельная рабочая комната, где он шил сапоги, детская комната, комнаты мальчиков, комнаты Тани и Маши, кроме того – угловая комната и посудная, комнаты экономки, портнихи, комната камердинера.

Рядом с главным домом находились флигель, сарай, дворницкая, кухня и беседка. Огромный сад. Зимой перед домом – каток.

Но заглянем в дневник Толстого… Такое впечатление, что он живет не в раю, а в аду.

В 1882 и 1883 годах Толстой почти не вел дневник, но с 1884 года начинает вести регулярно.

17 марта. «Утром внизу как будто задирал жену и Таню на то, что жизнь их дурна».

18 марта. «Дома – народ. Неловко и соблазнительно. Музыка, пение, разговоры. Точно после оргии».

23 марта. «Поехал верхом. Скучно ездить. Глупо – пусто. Попробовал поговорить после обеда с женой. Нельзя. Одна колючка и больная. Пошел к сапожнику. Стоит войти в рабочее жилье, душа расцветает. Шил башмаки до 10. Опять попробовал говорить, опять зло – нелюбовь. Пошел к Сереже. Говорил с ним глаз на глаз. Тяжело, трудно, но как будто подвинулся».

24 марта. «Два раза с женой начинал говорить – нельзя».

31 марта. «Остался один с ней. Разговор. Я имел несчастье и жестокость затронуть ее самолюбие, и началось. Я не замолчал. Оказалось, что я раздражил ее еще 3-го дня утром, когда она приходила мешать мне. Она очень тяжело душевно больна».

24 апреля. «Отчего я не поговорю с детьми: с Таней? Сережа невозможно туп. Тот же кастрированный ум, как у матери. Ежели когда-нибудь вы двое прочтете это, простите, это мне ужасно больно».