Путешествие в Закудыкино - Аякко Стамм

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Как же возможно узреть невидимого, непознанного, ничем неограниченного Бога? Это невозможно. Бога никто никогда не видел и не увидит. Так и в Законе сказано, а Закон – есть Закон. Учитель, конечно, выражается фигурально. В словах Его скрыт какой-то иной, образный смысл.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Миротворцы. Творящие мир…, или Мир? Примириться с врагами, с Римом? С Римом?! С жадным, ненасытным Римом, создавшим на крови, костях, жертвах поверженных им земель свой Мир? Риму мир?! Никогда! Не бывать этому! Разрушить Мир Рима до основания, до полного уничтожения, а затем восстановить мир, свой Мир. Даже не восстановить, воссоздать новый Мир, Мир Израиля, в котором все остальные народы поклонятся и понесут подати единственному Богоносному великому народу, посеянному на благодатной почве Земли Обетованной семенем Авраама. Великий Мир! Мир Мира!

«Мир ти», – стучало сердце ещё недавно.

Сомнений не было и тогда, когда Учитель, наделив Двенадцать Своей чудесной силой, послал их на проповедь. Послал одних. Без Себя.

Ходя же проповедуйте, что приблизилось Царство Небесное. Больных исцеляйте, прокажённых очищайте, мёртвых воскрешайте, бесов изгоняйте; даром получили, даром давайте.[64]

Слабой болью кольнуло где-то под коленками, там, где живёт и таится до времени страх. Впрочем – Иуда понял его природу – страх не за себя, не за свою личную, а значит малозначимую для того дела, за которое он взялся, жизнь, а страх за само дело, которое может прерваться, едва начавшись.

Вот, Я посылаю Вас, как овец среди волков…. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища и в синагогах своих будут бить вас, и поведут вас к правителям и царям за Меня, для свидетельства перед ними и язычниками.[65]

А ведь Иуде ещё предстоит увидеть Равви в славе Его. И самому насладиться отблеском славы, ведь это он, Иуда, приведёт к ней Учителя.

Впрочем, боль под коленками быстро прошла, улетучилась, как только Иуда сам, без Равви, возложив на больного руки, исцелил его. Такой радостью вдруг переполнилось сердце, такой гордостью напитался вдруг разум, гордостью за Равви и за себя, за себя и за Равви, как за одно целое, как источник и поток, не могущие один без другого донести воду жизни до безбрежного океана. Такой небесной музыкой заиграла, запела вдруг душа, таким светом заискрились, засверкали очи, такой лёгкостью, невесомостью наполнилось всё тело, что, не чувствуя под ногами тверди земной, полетело, поплыло над её просторами, над садами и виноградниками, горами и долами, морями и океанами, охватывая распростёртыми руками весь мир. Руками, никогда не знавшими ни отдыха, ни тепла и податливости молодого горячего женского тела, ни приятной тяжести изобилия и богатства, теми самыми руками, которыми он, Иуда, только что, всего несколько мгновений назад сотворил чудо.

«Мир ти», – сердце Иуды не знало печали. Напротив, оно переполнялось радостью. Десятки исцелённых им больных, увечных, расслабленных, бесноватых. Сотни пытливых глаз, жадных ушей и трепетных сердец, слушающих и слышащих слово его – слово об Учителе и Царстве Его, Слово Учителя, свободно льющееся из уст, из сознания, из сердца Иуды. Вот итог его почти месячного путешествия с проповедью по Иудее. Разве возможно быть тут печали? Мыслимо ли даже тени сомнения поселиться там, где празднует пир счастье?! Кроме того, полная сума различной снеди, одежды, елея и всяко-разной мелочи полезной в хозяйстве их общины приятно отягощала плечо и ритмично похлопывала по бедру Иуды, спешащего назад к Учителю. И хотя не раз говорил Равви: «…даром получили, даром давайте», – сладкозвучно звенели медные, серебряные и даже золотые монеты о стенки железной кружки для пожертвований, висевшей на поясе Иуды. Что ж, сами дают, не отказываться же. Ведь и одежда, и обувь, и тем более деньги ох как пригодятся для будущего войска. И не только для будущего. И им, нынешним, приближённым Учителя, Его гвардии не помешает немного расслабиться после трудов праведных и отпраздновать такой большой успех. А успех несомненный. Иуда уже готовил слова, представлял в фантазии, как они, все Двенадцать, нетерпеливо перебивая друг друга, будут рассказывать и рассказывать Учителю о своих приключениях и победах. Прихвастнут маленько, не без этого, но ведь никто и никогда со времён Пророков не делал того, что сделали сейчас они. И самым впечатляющим, заслуживающим похвалы и внимания Равви, самым чудесным будет, конечно же, рассказ его, Иуды.

Радостно билось сердце. Вовсе не обжигая, а, напротив, ласково светило и грело спину огромное солнце с беспредельно глубокого как вечность синего небосвода. Неутомимый попутный ветер с моря, весело играя в волосах и складках хитона, всё так же нёс прохладу и помогал идти. Птицы, не знающие покоя ни днём, ни ночью, наполняли благоухающий множеством ароматов воздух причудливым щебетанием – поистине райскими трелями, созвучными с музыкой вдохновенья. Хотелось жить, любить, творить, созидать. Иуда без сожаления согласился бы даже умереть, но во имя жизни, любви, созидания.

Вдруг тень, как от размаха крыльев большой птицы нагнала Иуду, преградила собой дыхание свежего бриза, отчего солнечный жар как-то резко и вдруг усилился, полыхнул, будто невидимая рука поднесла к самому затылку неистово горящий факел. Путник оглянулся. Сзади, размахивая воскрилиями широких одежд, как птица крыльями, его настигала большая чёрная тень.

XXXIV. Реки, текущие вспять

Реки не умеют течь вспять. Это против их природы, их предназначения, их задачи. Они созданы для того, чтобы, собирая из всех, даже самых отдалённых краёв, и аккумулируя в себе воды небесные и земные, препроводить их, соединяя воедино разнонаправленные потоки, в могучую, необъятную стихию океана, для которой на земле нет силы, способной покорить или хотя бы как-то урезонить последнюю. Широкие, полноводные, степенные, равно как и юркие, говорливые, бурные они оживляют всё на пути следования, чудесно превращая мёртвый материал спрессованной космической пыли в обиталище души, красоты и смысла. И в этом их суть. В этом их сверхзадача, их цель.

Сейчас юноше-русину из далёкого малозначительного местечка в Прикарпатье, знающему, как ему думалось, и свою цель, и сверхзадачу, и смысл жизни, казалось, что некогда спокойная и тягучая, а ныне бурная река его судьбы потекла не туда – в сторону, противоположную направлению, предначертанному Самим Богом. Начался трудный путь эмиграции. Монастырская братия, откатываясь под натиском войны на запад, прочь от России, оказалась сначала в Братиславе, потом в Германии, а когда бушующая красная волна накрыла и её, то в Швейцарии. Не отставал и Василий.

Война всем поломала жизнь, у многих и вовсе отняла. И самое страшное, поистине ужасное в этой стихии человеческого противостояния было то, что два великих народа, две великие культуры – русская и германская, оказались принесёнными в жертву больному самомнению двух монстров, двух чудовищ с их неуёмными аппетитами. Один из них неизбежно должен был одолеть, пожрать другого – такова суть зла, пожирающего само себя. И красный дьявол слопал коричневого. Но цена той Пирровой победы до сей поры отражается на потомках, и не только в России, но и во всей Европе, во всём мире. В России больнее всего. И не потому только, что вероломство и бесчеловечность коричневого оставили глубокий, не зарастающий рубец, но в большей мере потому, что какая-то больная, противоестественная любовь и поклонение красному породили и продолжают порождать всё новых и новых чудовищ. Любовь сама по себе плодотворна, но любовь к мерзости плодовита как терние.

Реки не текут вспять. Они лишь, огибая непреодолимые препятствия, образуют излучины и меандры[66], часто весьма значительно отклоняясь от маршрута следования, но неизменно продвигаясь, так или иначе, к изначально назначенной свыше цели. Потоки вод, как и судьбы людей, часто расходятся, растекаются в разные стороны, отдаляясь друг от друга, чтобы рано или поздно, набрав силы и полноты, соединиться вновь на финишном отрезке жизненного марафона. Так и пути человеческие. Пересекаются, соединяются, объединяются в притягательной силе любви. Потом вдруг расходятся часто помимо своей воли, но разделённые всё же живут, дышат, наполняются смыслом, силой, значением, и уже полноводные, состоявшиеся пересекаются вновь. С любовью ли? Легко любить, когда ты ещё мал и зависим. Трудно, сто крат тяжелее, когда за время разлуки ты вырос и стал почти вровень с некогда любимым. Это малозначительное ПОЧТИ становится неожиданно камнем преткновения, силой, способной разъединить вновь, разбить когда-то целое, даже убить.

Оставив родные края вскоре после того, как закончилась та страшная война, послушник Василий покинул и Европу, переехав вместе с монастырём в Джорданвилль, где вступил в братию Троицкой обители.[67] Там уже через пару лет он был пострижен в рясофор, а вскоре и в мантию[68]. Здесь ему предстояло пройти долгий жизненный и духовный путь от инока до иеромонаха, возмужать, набраться силы. Здесь же он, окончив Свято-Троицкую духовную семинарию, стал преподавателем Священного Писания Ветхого Завета и патрологии[69]. Отсюда в возрасте тридцати девяти лет он был возведён в сан Епископа Манхэттенского, но уже через девять лет вернулся обратно, будучи избранным братиею Троицкого монастыря своим настоятелем, и переведён Синодом на Троицко-Сиракузскую кафедру. А ещё по прошествии пяти лет на основании определения Собора Епископов был возведён в сан Архиепископа с правом ношения бриллиантового креста на клобуке. Опять же здесь, после трудных, полных поистине историческими событиями ещё двадцати семи лет он нашёл последний приют, будучи погребённым в усыпальнице собора Свято-Троицкого монастыря в Джорданвилле в штате Нью-Йорк. Но это потом, вскоре.