Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

— Вздутые! Ха-ха! Да, мои дорогие, они оставили именно-именно вздутые следы, но в истории российской. Я стояла среди руин древнегреческого города Херсонеса — Корсуня по-славянски. Там некогда был святой Владимир, великий князь Киевский. Он приплыл туда из-за моря, где был гостем в Царьграде, столице великой православной империи — Византии. Он привез оттуда веру в истинного Бога…

— Бабушка ваше величество, — перебил ее Саша, — это не он приплыл из-за моря, а его отец, князь Святослав. Тот, который прибил свой щит на вратах Царьграда, великий воин.

— Ах ты умник, исправил бабушку. Верно, не он приплыл, а его невеста, сестра византийского императора, Анна. Там, в Корсуни, он принял святое крещение. А затем крестил Киевскую Русь.

— И побросал идолов в Днепр! — воскликнул Костя. — И они поплыли в море!

— Верно! Раньше киевляне молились этим идолам — они пребывали в язычестве. А святой Владимир принес им истинную веру в единого Бога…

— И в Святую Троицу, в Иисуса Христа, — радостно объявил Костя. — Я все знаю. И молюсь тому же Богу, которому и святой Владимир молился.

— А почему он сразу отказался от старых богов? Мне это непонятно и никто так и не объяснил, — недоумевал Саша.

В самом деле, такой вопрос должен был возникнуть в детских головах. Взял и ни с того ни с сего побросал богов в Днепр.

Почему он решил, что новая вера лучше старой? Екатерина на мгновенье замялась.

— В Корсуни были тогда православные храмы, — наконец произнесла она, — и Владимиру пришелся по душе молитвенный обряд и лики святых. И тогда его невеста Анна сказала ему: «Если ты берешь меня в жены, то прими и мою веру. Иначе я не пойду за тебя. Так повелел мой брат, император Василий». Пришлось Владимиру согласиться. Священники ввели новобрачных в храм и свершили над ними обряд венчания.

— Идолы-то были деревянные и грубые. Только усы у них были позолоченные. — Костя был определенно горд своими познаниями.

— Ну конечно. — Екатерина потрепала его по щеке.

— Идолов было много, как у меня солдатиков. Но ведь и святых очень много. — Последние слова он произнес с недоумением. — Я всех и не упомню…

— Отец Николай говорил тебе, что святые — это люди благочестивого жития, — назидательно поправил его Саша, — совершившие подвиги во славу веры.

— Я тоже совершу подвиг, когда вырасту. И стану святой.

— Молодец, Костинька!

Екатерина окончательно развеселилась. Во все время шествия ей не удавалось так душевно веселиться, как сейчас, с внуками. «Отчего это, — думала она, — люди, вырастая, не могут сохранить непосредственность и чистоту детских лет? Куда все это девается? Неужто груз жизни непреодолимо давит и крутильная сила его такова, что искажает и портит натуру?» Вот ей удалось сохранить и пронести сквозь годы природную веселость. Другим и это не удается.

— А теперь, мальчики, давайте войдем в храм Божий. — И первой стала подниматься по ступенькам на гульбище.

Храм был светел и гулок, возносясь в немыслимую высоту, куда с трудом досягал взор. Их тотчас же охватило молитвенное благоговение. И захотелось затеплить свечи, и произнести какие-то особенные, идущие из глубин слова. Они были, разумеется, у каждого свои. У мальчиков бесхитростные, у Екатерины — политичные.

Она сказала с чувством:

— Давайте помолимся Николаю Угоднику — попросим его, чтобы он покровительством своим осенил наше воинство. И чтобы им удалось прибить российский щит на вратах Царьграда подобно нашему великому предку князю Святославу. Ибо город этот, святой для каждого православного, захватили нечестивые агаряне и надругались над святыми храмами, обратив их в свои капища. Ваша чистая молитва, мои дорогие мальчики, дойдет до наших небесных покровителей.

Они постояли возле царских врат, беззвучно шевеля тубами. А позади медленно копилась толпа, опознавшая государыню и ее внуков, великих князей. Шушуканье разрасталось, и Екатерина уже пожалела, что не успела распорядиться насчет охраны. Торжественность минуты была сломана.

«Не дадут ведь спокойно покинуть храм, — подумала она. — И откуда здесь народ взялся? Просила ведь оградить сие место от постороннего люда. Чего доброго, начнут в ноги кидаться, одежды лобызать. Любовь простонародья обременительна».

Именно этой обременительной любви она и опасалась более всего. Она была связана с нечистым дыханием, с фанатическим блеском в глазах, с кликушечьими вскриками. Несколько раз Екатерине пришлось столкнуться с ее проявлениями, и она сохранила о них тягостные воспоминания.

Екатерина оглянулась в надежде обрести некий охранительный щит. И увидела — да, увидела с облегчением, что у выхода табунится десятка два гвардейцев во главе с премьер-майором. Все-таки за нею надзирали, несмотря на ее запрет.

«Все благо, — подумала она, — да и можно ли оставлять без призора главу империи! Мало ли что… Хоть я и противилась сему: возможно ли снесть, коли с тебя не спускают глаз и следят за каждым твоим шагом, но, ежели сего не желаешь, сам возьми предосторожность».

Она сделала знак майору приблизиться и, когда он, продравшись сквозь толпу, склонился перед нею, сказала вполголоса:

— Сделайте милость — выведите нас отсюда.

Солдаты мигом взяли их в кольцо и, оттеснив молящихся, вывели государыню со внуками из церкви.

— Что ж, мы неплохо погуляли, правда, мальчики?

— Можно бы дольше, — заикнулся Саша.

— Ах, милые мои, я ведь подневольная бабушка — меня ждут государственные дела. И потом, мы скоро тронемся в путь — на Москву и далее — домой. Помните, что я говорила вам о доме?

— Помним, ваше величество бабушка, — отозвались внуки.

Во дворце ее подкарауливал Безбородко.

— Случилось что, Александр Андреич? — воззрилась она.

— Прибыл курьер от Якова…

Она не сразу поняла: все еще была во власти внуков.

— От Булгакова из Царьграда, — пояснил сообразительный Безбородко. — Везир приступил к нему с ультиматумом, но он все отвергает и просит дать ему время, дабы снестись с Петербургом. Всю наличность, что у него была, равно и мягкую рухлядь он извел на взятки верховному везиру, рейс-эфенди, кяхье и некоторым пашам. Однако полагает, судя по тону везирскому, что сей испытывает давление — то ли шейх-уль-ислама, то ли самого султана, то ли янычар, кои в очередной раз бунтуют.

— Послать к нему немедля через светлейшего князя золотых дукатов и соболей. Отписать же в том смысле, что мы твердо держимся мирного трактата, однако пойдем на переговоры об уступках. Важно выиграть время. Войны не избежать, однако надобно отодвинуть ее хотя на год. Пусть турок думает, что мы готовы уступить.

Безбородко с сомнением покачал головой:

— Уж ежели что ихний духовный глава замыслил, то непременно джихад — священную войну против неверных. Я так полагаю, что им надобно выпустить пар: народ бедствует и ропщет. Война как раз для сего и существует.

— Чему быть, того не миновать, — оборонилась Екатерина излюбленной фразой. — Делай, как сказала. Иного выхода у нас нету.

На следующий день Храповицкий записывал:

«Высочайшее шествие началось поутру… Препровождали Ее Императорское Величество и Их Императорских Высочеств до городской дачи, ехал возле кареты московский генерал-губернатор и кавалер князь Лопухин, а перед каретою Московской округи земский исправник со своими заседателями и драгунами; за ними следовали почт-директор, действительный статский советник и кавалер Пестель со своими офицерами и почтальонами верхами; потом конвойная губернская команда и, наконец… выбранные от дворянства почетные дворяне. По прибытии к городской даче встретили Ее Императорское Величество г-н главнокомандующий, генерал-аншеф, сенатор и разных орденов кавалер Петр Дмитриевич Еропкин с господами, находящимися в Москве у разных должностей… и генералами».

Ветвь двадцать третья: май 1453 года

Итак, за стенами великого города в турецком лагере воцарилась тишина. Иным она казалась странной, но объяснимой: турки-де решили снять осаду. Но большая часть защитников готовилась к худшему. Они понимали: это зловещее затишье перед бурей.

Нервное напряжение выливалось в ссоры и склоки. Греки и венецианцы сходились в одном: генуэзцам доверять нельзя — за свой нейтралитет они готовы пожертвовать великим городом, а самим укрыться в Пере. Генуэзцы же, обороняясь, говорили, что венецианцы обуреваемы гордыней и воображают себя спасителями Константинополя.

Глава венецианцев Минотто был человеком деятельным и властным. Его соплеменники в мастерских своего квартала изготовили заградительные щиты для заделки брешей в стенах, а доставить их на место он приказал грекам. Те объявили: не отнесем, пока нам не заплатят.