Бабочка - Анри Шарьер

— Сколько?

— Восемь дней, — отвечает Сантини. Тюремщик-корсиканец говорит:

— Неплохо видеть борьбу двух земляков.

Я возвращаюсь в лагерь, а в 6 часов приходит Бурсе, который весь сияет:

— У меня такое ощущение, будто сначала мне сказали, что я болен раком, но потом сообщили, что произошла ошибка, и я совершенно здоров, — говорит он.

Карбонери и мои друзья празднуют победу и поздравляют меня с удачно проведенной операцией. Завершилась наиболее опасная и трудная часть плана.

Вот уже четыре месяца мы готовим побег, и прошло девять дней после того, как мы, наконец, получили последнюю часть плота. Дождь уже не льет каждый день и каждую ночь. Все мои мысли теперь направлены на то, чтобы перенести секцию из сада Матье на кладбище и собрать плот из отдельных частей. Это можно сделать только при дневном свете. Останется сам побег. Бежать мы сможем не сразу, а лишь после того, как принесем кокосовые скорлупы и снаряжение.

Вчера я рассказал обо всем Жану Кастелли. Он счастлив, что я на пути к достижению цели.

— Луна, — сказал он мне, — находится в своей первой четверти.

— Знаю. Ночью она не будет светить и мешать нам. Отлив в 10 часов, а лучшее время для спуска плота на воду — между часом и двумя пополуночи.

Мы с Карбонери решили поторопить события. Завтра в 9 часов утра соберем плот. Побег состоится ночью.

Назавтра я иду на кладбище мимо сада и перебираюсь через забор. В то время, как я снимаю слой земли с плетенки, Матье отодвигает камень, берет доску и присоединяется ко мне. Мы вместе поднимаем плетенку и относим ее в сторону. Плот на месте и в отличном состоянии. К нему прилепилось немного грязи, но это чепуха. Мы должны вытащить плот и присоединить к нему недостающую часть. Прикрепляем пять крюков — каждый занимает предназначенное для него место. В момент, когда мы завершили работу и собирались возвратить плот на место, появился надзиратель с ружьем в руках:

— Не двигаться с места или буду стрелять!

Мы опускаем плот и поднимаем руки. Я знаю тюремщика. Это главный надзиратель столярной мастерской.

— Не делайте глупостей и не сопротивляйтесь. Вы пойманы. Если признаете это, спасете свои шкуры, хотя мне и хочется всадить в вас по пуле. Пошли, руки вверх! К управлению!

Мы выходим через кладбищенские ворота и встречаем сторожа-араба. Тюремщик говорит ему:

— Спасибо тебе, Мухамед, за хорошую службу. Приди ко мне завтра утром, и я тебе дам то, что обещал.

— Спасибо, — отвечает араб, — я приду, но Селье тоже должен заплатить мне, правда, командир?

— С ним ты сам договоришься.

Я спрашиваю:

— Это Бебер Селье на нас настучал?

— Я этого не говорил.

— Это неважно.

Будем иметь в виду.

Мы оба все еще полны страха, а тюремщик говорит:

— Мухамед, обыщи их.

Араб вытаскивает мой нож, прикрепленный к поясу, и нож Матье.

Я говорю ему:

— Мухамед, как это тебе удалось нас обнаружить?

— Я взбирался каждый день на кокосовую пальму, чтобы увидеть, куда вы кладете части плота.

— Кто приказал тебе это делать?

— Сначала Бебер Селье, а потом — надзиратель Бруэ.

— Двигайте, — говорит тюремщик. — Наговорились. Можете опустить руки и идти быстрее.

Четыреста метров до управления показались мне самой длинной дорогой в жизни. Это конец. Столько бороться и быть пойманным, как идиот, за руку! Боже, как ты жесток ко мне!

Наше появление перед дверью управления вызвало суматоху.

На пороге стоит комендант, который узнал о происшествии от араба, а также Деге и пятеро главных надзирателей.

— Что случилось, господин Бруэ? — спрашивает комендант.

— А случилось то, что я поймал этих двоих, когда они прятали готовый плот.

— Что ты можешь сказать, Бабочка?

— Ничего, я буду говорить на следствии.

— Отведите их в карцер.

Меня посадили в карцер, окошко которого выходило в сторону входа в управление. В карцере темно, но я слышу голоса людей, стоящих возле управления.

События развиваются быстро. В 3 часа нас выводят и надевают нам наручники. В зале нечто вроде импровизированного суда: комендант, заместитель коменданта, главный надзиратель, один из тюремщиков — видимо, секретарь; в стороне, за маленьким столом, с карандашом в руке сидит Деге. Ему, наверно, поручено записывать наши слова.

— Шарьер и Карбонери, прослушайте протокол, составленный на вас:

«Я, Бруэ Аугусту, главный надзиратель, заведующий столярной мастерской островов Благословения, обвиняю двух заключенных Шарьера и Карбонери в краже государственного имущества. Столяра Бурсе я обвиняю в соучастии в преступлении. Думаю, я сумею доказать и соучастие Нарри и Кенье. Шарьера и Карбонери я поймал на месте преступления, когда они вскрывали могилу госпожи Фрива, в которой прятали плот».

— Что вы хотите сказать? — спрашивает комендант.

— Во-первых, Карбонери к этому совершенно не причастен. Плот рассчитан только на одного человека — на меня. Я заставил его помочь мне приподнять плетенку, так как сам был не в состоянии это сделать. Карбонери не виновен ни в краже государственного имущества, ни в соучастии в побеге, так как побег не состоялся. Бурсе — несчастный парень, который действовал под угрозой смерти. Что касается Нарри и Кенье, то я их почти не знаю. Они совершенно не замешаны в деле.

— Но это противоречит показаниям моего осведомителя, — говорит тюремщик.

— Разве можно верить доносчику?

— Короче, — говорит комендант, — ты обвиняешься в краже государственного имущества и сокрытии его, а также в осквернении могилы и попытке бежать. Подпиши здесь.

— Я не подпишу, пока вы не добавите мое заявление об отношении к делу Карбонери, Бурсе и двух братьев — Нарри и Кенье.

— Согласен. Подготовьте документ.

Я подписываю. Никак не могу осознать, что творится в моей душе после этой неудачи в последний момент. В карцере мне кажется, что я сошел с ума. Почти не ем, совсем не хожу, зато курю, курю без перерыва: сигарету за сигаретой. К счастью, благодаря Деге, хорошо обеспечен табаком. Каждое утро мы по часу гуляем под солнцем во дворе дисциплинарного отсека.

Утром пришел комендант поговорить со мной. Странное дело: человек, который в случае моего успеха, пострадал бы больше всех, почти на меня не сердится.

С улыбкой он говорит мне, что, по словам его жены, естественно для мужчины, если он не гниль, — пытаться бежать. С большим умением он пробует уговорить меня признать соучастие Карбонери. Мне кажется удалось его убедить в том, что Карбонери не мог мне отказать поработать со мной несколько минут.