Дипломатия и войны русских князей - Широкорад Александр Борисович

Текст письма Сигизмунда не совсем ясен. А.А. Зимин полагал, что речь шла о посылке Мстиславскому и Курбскому официальных писем с мирными предложениями. Аналогичные грамоты литовская рада посылала старшим боярам Вельскому, Юрьеву и Федорову еще осенью 1562 г. Возможно, все так и было. Однако следует обратить внимание на некоторые особенности переписки Курбского с литовцами. Обращение литовских магнатов к старшим боярам носило вполне официальный характер. Гонец был принят думой, грамоты зарегистрированы Посольским приказом. Обращение к Курбскому носило, по-видимому, иной характер. Оно не нашло отражения в московской официальной документации. В переписке с Бельским инициатива всецело принадлежала литовской стороне. Король не писал, что ранее не получал от своих воевод известий, «в частности о таком начинании Курбского». Иначе говоря, это «начинание» послужило исходным пунктом, и лишь затем король разрешил «воеводе витебскому» направить письма Курбскому, а также Мстиславскому. Можно указать еще на одно совпадение. Король поручил переписку с Курбским «князю воеводе витебскому». Его имя нетрудно установить. Это князь Н.Ю. Радзивилл. «Начинание» Курбского послужило исходным пунктом переговоров, завершившихся тем, что тот же самый Н.Ю. Радзивилл переслал Курбскому «закрытые листы» — секретные грамоты, гарантировавшие ему приличное содержание в Литве. Эти грамоты боярин хранил в своем архиве до самой своей смерти»[223].

Я умышленно даю длинные цитаты с тем, чтобы подчеркнуть, что это личное мнение Скрынникова, носящее в значительной мере предположительных характер. Так что вопрос о переговорах Курбского с поляками еще ждет своих исследователей.

Курбский захватил с собой значительную сумму денег — 300 польских злотых, 30 дукатов, 500 немецких талеров и 44 московских рубля. Князь бежал, имея трех вьючных лошадей с двенадцатью сумками, набитыми деньгами и драгоценностями. Ряд историков ерничают по поводу того, что князь взял золото, но оставил в Дерпте жену. На самом деле жена Курбского была беременна на последних месяцах и не могла перенести длительной скачки на лошадях. Кроме того, Штаден писал, что Курбский куда-то спрятал жену.

Вообще говоря, о первой жене Курбского известно очень мало. По одной версии, ее звали Ириной, по другой — Гликерьей. Что стало с ней после побега мужа, точно неизвестно. По одной версии, она была схвачена и по приказу царя заключена с детьми в темницу, а по другой версии, она жила под чужим именем, а затем постриглась в монахини в Тихвинском монастыре, приняв имя Глафира.

По дороге беглецов ждали немалые опасности, но вовсе не от московской погони. В районе замка Гельмет Курбского и его спутников перехватили ливонские рыцари, привели их в замок и... дочиста ограбили. Как тут не вспомнить встречу Остапа Бендера с румынскими жандармами.

Курбскому с трудом удалось освободиться и добраться до расположения польских войск. Король Сигизмунд-Август щедро одарил Курбского землями: в Литве он получил староство Кревское (позднее в составе Виленской губернии), на Волыни — город Ковель, местечки Вижну и Миляновичи с десятками сел. Сперва все эти поместья были пожалованы Курбскому в пожизненное владение, но впоследствии «за добрую, цнотливую (доблестную), верную, мужнюю службу» они были утверждены за Курбским на правах наследственной собственности. В Польше и Литве Андрея Курбского величали князем Ковельским.

Отъехав к польскому королю, Курбский не считал себя изменником. Почти сразу по приезде в город Вольмар князь направил царю гневное послание. Иван ответил изгнаннику. Началась переписка, которая довольно хорошо освещена в исторической литературе, поэтому я ограничусь наиболее интересными письмами.

Курбский так объясняет Ивану причину своего отъезда: «Какого зла и гонения от тебя не притерпел я! Каких бед и напастей на меня не воздвиг ты? Каких презлых лжесплетений не взвел ты на меня! Приключившихся мне от тебя различных бед нельзя рассказать по порядку за множеством их. Не упросил я тебя умиленными словами, не умолил я тебя многослезным рыданием, не исходатайствовал от тебя никакой милости архиерейскими чинами».

Царь отвечал: «Зачем ты за тело продал душу? Побоялся смерти по ложному слову своих друзей? От этих бесовских слухов наполнился ты на меня яростию! Ты за одно слово мое гневное душу свою погубил»[224].

Любопытный аспект, мимо которого прошли наши историки: Курбский спорит с царем иногда как подданный, а чаще — как с равным. Князь Рюрикович, потомок ярославских князей спорит с московским князем, потомком Калиты: «Не знаю, чего еще у нас хочешь? Не только единоплеменных князей, потомков Владимира Великого, ты различными смертями поморил и отнял имущества движимые и недвижимые, чего еще дед и отец твои не успели разграбить, но могу сказать, что и последних срачиц твоему прегородому и царскому величеству мы не возбранили»[225].

Оправдываясь в обвинении, что участвовал в отравлении царицы Анастасии и в умысле возведения на престол удельного князя Владимира Андреевича, Курбский писал: «Хотя я много грешен и недостоин, однако рожден от благородных родителей, от племени великого князя смоленского Федора Ростиславича; а князья этого племени не привыкли свою плоть есть и кровь братий своих пить, как у некоторых издавна ведется обычай: первый дерзнул Юрий московский в Орде на святого великого князя Михаила тверского, а за ним и прочие; еще у всех на свежей памяти, что сделано с углицкими и с ярославскими и другими единокровными, как они всеродно были истреблены — слышать тяжко, ужасно! От груди материнской оторвавши, в мрачных темницах затворили и поморили; а внуку тому блаженному и присновенчанному (Дмитрию) что сделано?»[226]

Иван отвечает: «Самодержавства нашего начало от святого Владимира: мы родились на царстве, а не чужое похитили...

...Эта ли совесть прокаженная — свое царство в своей руке держать, а подданным своим владеть не давать? Это ли противно разуму — не хотеть быть обладаему подвластными? Это ли православие пресветлое — быть обладаему рабами? Русские самодержцы изначала сами владеют всем царством, а не бояре и вельможи»[227].

«До сих пор русские владетели не давали отчета никому, вольны были подвластных своих жаловать и казнить, не судилися с ними ни перед кем; и хотя неприлично говорить о винах их, но выше было сказано». На обвинение в жестокости царь отвечает: «Жаловать своих холопей мы вольны и казнить их также вольны». На обвинение в облыгании своих подданных изменой царь отвечает: «Если уж я облыгаю, то от кого же другого ждать правды? Для чего я стану облыгать? Из желания ли власти подданных своих или рубища их худого, или мне припала охота есть их?»[228]

Любопытно, что царь, обвиняя князей и бояр во всех мыслимых и немыслимых преступлениях, в пылу полемики даже расписывается в своей трусости, говоря о Казанском походе: «Каково доброхотство ко мне этих людей, которых ты называешь мучениками? Они меня, как пленника, посадили в судно и повезли с немногими людьми сквозь безбожную и неверную землю; если бы не всемогущая десница Всевышнего защитила мое смирение, то я бы и жизни лишился»[229].

Самым сильным обвинением Курбского было то, что царь впал в ересь. Как писал Р. Г. Скрынников, «в конце письма боярин объявил о появлении Антихриста в роли ближайшего советника царя.

Слова Курбского глубоко уязвили царя, прежде всего потому, что они заключали страшную угрозу для трона. Присяга на верность монарху, вступившему в союз с Антихристом, утрачивала законную силу. Долг каждого христианина заключался в том, чтобы не покоряться, а бороться с такой властью всеми возможными средствами. Всяк пострадавший в борьбе с Антихристом превращался в мученика, а пролитая им кровь становилась святой»[230].