Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бондаренко смотрел вслед молчаливой колонне, которая, поднимая рыжую пыль, двигалась в форштадт, и думал, как сложится его собственная судьба в этом белом, озаренном южным солнцем городе. Дальше уже некуда было идти. Разве что в Кинбурн, на самую косу. Но сначала он должен, как советовал ему старый боцман, Гнат Перейма, бросить якорь, зацепиться за твердую почву.
Не знал Петро, что судьбой его уже распорядились и он теперь не скоро будет принадлежать самому себе...
На следующее утро их выстроили на верхней палубе, и молодой офицер, как-то странно, непривычно для слуха произнося слова и энергично взмахивая после каждого треугольной шляпой, которую держал в руке, сообщил, что он, мичман Ломбардо, назначен командиром «Десны» и они теперь уже не волонтеры, а матросы Российского флота. Эта новость была настолько неожиданной, что не все гребцы осознали в первый миг свое положение. Но когда мичман сказал, что на галере установят пушки и они будут учиться отражать возможные нападения турецких кораблей, которые начали хозяйничать в лимане, лица многих посуровели. Бондаренко тоже понимал, что с этого дня произойдет крутой поворот в его жизни, но собственное рекрутство в матросы воспринял спокойно. И услышанное в городе о турецких шебеках, которые по-разбойничьи нападали на торговые суда в море, и сказанное мичманом наполняло его душу возмущением. Он был убежден, что и Чигрин, если выпадет воевать с османцами, непременно появится здесь. Не мог измениться его характер.
Галеру завели в широкий затон возле верфи, и пошли авралы. Днище и борта судна укрепляли кильсонами — продольными брусьями, налаживали рангоут — мачты, реи, гафели, при помощи которых ставились паруса, такелаж, весла. Канониры грузили на борт чугунные пушки. Время летело быстро, хотя боцманская дудка и поднимала матросов на рассвете, а играла отбой, когда желто-розовое, как греческий апельсин, солнце скрывалось за лиманскими плавнями.
Порывистый, оживленный мичман (матросы уже знали, что родом Джулио Ломбардо с далекого острова Мальта) придирчиво следил за работой, нередко и сам, сняв мундир, брался за топор или молоток, натягивал вместе со всеми крепкие пеньковые ванты.
Когда обновленное судно обрело строгие очертания корабля, вышли в гирло Днепра, к лиману. Бондаренко впервые в своей жизни увидел такой водный простор. Правый берег маячил в нескольких верстах красно-бурой полосой глиняных круч, а левый, песчаный, совсем терялся в тумане. Но недолго Петро любовался зелено-голубой ширью лимана. Неугомонный Ломбардо велел как можно быстрее грести к небольшому, поросшему зеленым камышом островку, возвышавшемуся впереди. Вода аж кипела под веслами. Галера неслась, будто пущенная из тугого лука стрела. Но когда до островка оставалось каких-нибудь пятьдесят саженей и, казалось, уже никакая сила не может повернуть в сторону стремительный корабль, рулевой, перехватив решительный жест Ломбардо, резко положил руль на правый борт. Содрогнувшись всем корпусом, как внезапно осаженный норовистый конь, галера описала широкую пенистую дугу и легла на обратный курс.
Хотя горячий пот и щекотал иногда виски, Петро не ощущал такой давящей усталости, какую испытывал, махая беспрестанно длинным веслом на Днепре. Не громоздкое, перегруженное судно, а легкий, маневренный корабль вели они теперь по воде.
Джулио Ломбардо не скрывал искреннего восхищения проворностью и сообразительностью матросов. Когда через неделю вернулись в Херсон, он на весь день отпустил их в город.
Бондаренко на этот раз не задерживался ни в гавани, ни возле торговых рядов. Ноги сами вели его в форштадт.
Предавшись собственным мыслям, он сначала не понял, что зовут именно его. Но когда женский голос вторично с отчаянием повторил: «Петро?!» — словно бы натолкнулся на какую-то невидимую преграду. С сомнением (не пригрезилось ли?) повернулся на тот голос. В нескольких шагах от него, под земляным валом, — будто горячая волна дохнула ему в лицо — стояла... Ярина. Петро узнавал и не узнавал девушку. Она была такой же юной, стройной, с пышной косой на спине. И все-таки какие-то едва уловимые перемены произошли в ее внешности. Не мог не заметить грусти в глазах Ярины, более строгого, более взрослого выражения ее лица.
— Петро! Петрик! Это ж ты! Значит, я не ошиблась! — заспешила она к Бондаренко, который не в силах был сдвинуться с места.
Какое-то время они смотрели друг на друга.
— А где же Андрей? — наконец спросила она.
— Андрей? — пришел в себя Бондаренко. — Я сам его разыскиваю.
— Почему... разыскиваешь? — удивленно посмотрела на него девушка. — Разве вы не вместе?
— Как видишь, — развел руками Петро.
— Ничего не понимаю. Ты что-то от меня скрываешь? — В голосе Ярины зазвучала тревога.
Бондаренко взял девушку за руку.
— Успокойся, Ярина. Андрей себя в обиду не даст, даже если попадет в беду. Ты же его знаешь.
Но его слова еще сильнее разволновали Ярину.
— В какую беду, Петрик? Чего ты молчишь? — Настороженно смотрела ему в лицо.
— Я... просто так сказал, — понял Бондаренко свою оплошность. — Мы давно не виделись, — словно оправдывался он, — и теперь, оказавшись в Херсоне, я присматриваюсь к каждому мастеровому. Хотел даже наведаться к колодникам. Хотя...
— Андрея среди них нет, — твердо сказала Ярина.
— Ну вот и хорошо, — обрадовался Петро. И тотчас же осекся. — Ты откуда знаешь?
— Знаю, Петрик, — потупила печальный взор девушка. — Отец мой здесь... на каторжных работах.
Бондаренко оторопел от неожиданности. Ее отец, неразговорчивый, добрый конюший — и вдруг здесь, среди колодников, скованный цепью? Трудно было поверить. Может, он чего-то не понял?
— Отец твой? — переспросил, уверенный, что не так понял девушку. — А за что же его?
И Ярина рассказала, волнуясь, про его и свою беду.
Ее родители служили еще у старого пана — Максиана Шидловского. Ярина, хотя и маленькой была, запомнила его тяжелый взгляд и рыхлое, с обвисшими щеками лицо. Отец работал тогда простым конюхом и катал ее иногда, когда не видел барин, на рессорных дрожках. Самое счастливое воспоминание: лето, скошенный луг, предвечерье — и она на самой макушке ароматной копны сена. Где-то внизу топают кони, поскрипывают колеса, и отец, подняв загорелое, черноусое лицо, весело спрашивает: «Ну, как там на небе, Яринка?» Мать всплескивала руками, увидев ее на той горе. «Погубишь дочку, — упрекала она отца. — Не доведи Господи, упадет». А он только смеялся, подставляя лестницу и
