Смертники Восточного фронта. За неправое дело - Расс Шнайдер

Даже эти вполне приличные ребята — например, как его приятель Кордтс, — не знали, как к этому отнестись. Ведь не Бельцман и ему подобные, а Хазенклевер игриво пересчитывал их, посылая на верную смерть. Кордтс позже сам сказал ему об этом после того, как все закончилось. Иногда его слова были очевидны как воздух или вода, и в тот единственный раз у Фрайтага не нашлось ни единого словечка, чтобы добавить. Да. И что в этом такого?

Впрочем, вряд ли он все это помнил, по крайней мере, не сейчас, не в данную минуту, хотя ожидание тянулось довольно медленно. Однако в такие мгновения в голову приходило нечто конкретное — дом, «Гамбург», мост через Ловать. Скорее серия картинок, что на мгновение всплывали в его сознании под самым сводом черепа и тянули за собой все, что было с этим так или иначе связано. Опля! Он посмотрел на угол дома и увидел, что Хазенклевера нет, он ушел внутрь.

А потом все началось.

С ними был Шрадер.

— Ждите, пока мы не проведем зачистку этого места. Тогда выходите. Я дам сигнал.

Шрадер вернулся к группе Кордтса, и они двинулись в развалины. Нести им было почти нечего, и, поскольку их плечи не были обременены ношей, двигались они довольно быстро. Не дойдя пятнадцати метров, последний солдат потерял равновесие и отчаянно замахал руками, чтобы не упасть. Винтовку он швырнул в окно, а сам рухнул перед ним на колени. Затем все-таки поднялся и забросил ногу на подоконник. Товарищи помогли ему, и, схватив за руки и за ноги, втащили внутрь. Они дошли!

Фрайтаг почувствовал на плече чью-то железную хватку, и колени его тотчас сделались ватными. Опять этот Хазенклевер!

Было видно, что что-то не дает ему покоя. Он выпалил какие-то слова, но что именно, Фрайтаг не понял. По-прежнему не выпуская Фрайтага из своей железной хватки, он посмотрел на часы, а затем окинул глазами уцелевший дом. Пулемет, установленный на углу здания, уже поливал «Гамбург» и прилегающие к нему руины огнем.

Больше всего досталось, конечно, «Гамбургу». Секунда за секундой с душераздирающим воем на него обрушивались снаряды. Тридцать секунд. И Фрайтаг, и Хазенклевер, и другие, кто сейчас стоял на углу, находились слишком близко к нему и поэтому лишь изредка бросали косые взгляды в ту сторону. Краем глаза Фрайтаг заметил, как часть дома взлетела в воздух, а в следующее мгновение он сам рухнул на землю, чуть не потеряв сознание. Но затем некая великая сила — нет, не снаружи, а внутри него — подняла его на колени. В таком положении он ждал, пока закончится артобстрел, и лишь потом снова поднял глаза.

Он увидел, как в клубах дыма к дому на ощупь пробирается Шрадер с группой солдат. Еще один солдат вышел наружу. Казалось, они не могли понять, где находятся, и, чтобы убедиться, им нужно было выползти наружу. Однако стоило им высунуться, как они тотчас поспешили внутрь. Вокруг царил такой хаос, что в первые мгновения Фрайтаг не мог понять, остался ли дом стоять на своем месте. Единственное, что он видел точно: здание окутано клубами дыма.

— Слава богу, — произнес чей-то голос. Ну, конечно же! Хазенклевер. — Слава богу! Я думал, они все погибли. Ну, слава богу, это он. А теперь вперед!

В одном из окон, словно богиня судьбы, возвышался Шрадер. Он посигналил им рукой.

Фрайтаг и остальные солдаты двинулись дурацкой, утиной походкой, сгибаясь под тяжестью пулемета и другого снаряжения. Они то и дело оступались, когда чья-нибудь нога попадала в ямку или натыкалась на камень или торчащую доску. Несколько раз кто-то терял равновесие и падал, и тогда враг открывал огонь. Последние несколько метров были трудными. Казалось, будто они не столько идут шагом, сколько катятся, словно перекати-поле. Последний рывок, и они уже передавали пулемет и ящики с боеприпасами в окна дома. После этого они запрыгнули внутрь сами. Фрайтаг тотчас поднялся на ноги и схватил Шрадера за грудки. Не получив от него вразумительного ответа, он принялся кричать, вглядываясь в пыльную завесу, что повисла между рухнувшими балками.

Кордтс лежал в темноте и дыму, прижатый к земле обрушившимися на него балками перекрытия, и кричал. Им овладел такой ужас, какого он еще ни разу в жизни не испытывал, — ему было страшно быть похороненным заживо. Нет, он не задыхался, можно сказать даже, совсем не задыхался. Просто его прижало к земле в страшно неудобной позе, и он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Головой вниз, ногами вверх, одна рука вывернута назад и прижата его собственной спиной. Затем он умолк, попытался унять панику. Однако та упорно пыталась взять над ним верх.

— Помогите! Помогите! — несколько раз как можно громче позвал он на помощь. Увы, ему только казалось, что он кричит. Затем Кордтс попытался расслабиться и несколько мгновений лежал спокойно. Ему были слышны чьи-то голоса. А затем он впервые ощутил боль. Да, ему было больно, но паника была куда страшнее. Как только он об этом подумал, боль отступила, ушла, как радиосигнал, стоит только слегка сдвинуть тумблер настройки. Этот жуткий страх начинался где-то в конечностях и постепенно подкрадывался к мозгу. Кордтс простонал и завертел головой вправо-влево, словно у него вот-вот начнутся конвульсии.

Как ни странно, в самых потаенных глубинах его души царило спокойствие. Именно к этому спокойствию он сейчас и пытался взывать. Увы, его старания были тщетны. Вернее, отчасти ему это удалось. Он сумел приостановить надвигающееся безумие тем, что крепко стиснул зубы. Однако безумие упорно продолжало надвигаться на него, надвигаться откуда-то изнутри, и Кордтс не выдержал и расплакался. Нет, не в голос, просто слезы покатились у него из глаз, и, когда он почувствовал их на щеках, это вызвало в нем новую волну паники, потому что руки его были прижаты к земле и ему было нечем вытереть эти предательские слезы.

Он предпринял последнюю попытку успокоиться. В конце концов, это лишь слезы смешиваются с грязью на его лице. Это почти как пот, что катится по закопченным от дыма вискам и щекам. Однако то, что он был не в состоянии их вытереть, было даже страшнее, чем если бы его заживо бросили в горящую печь. Нет, неправда, не хуже. Главное, лежать спокойно.

Ему удалось немного успокоиться. Помогло то, что он равнодушно прислушивался к жутким воплям, звучавшим у него в голове; а еще он столь же равнодушно представил, как вышибает себе мозги выстрелом из винтовки, ибо ничего другого ему уже не остается. Увы, он сумел лишь слегка пошевелить пальцами и винтовку нащупать не смог и потому был вынужден подавить в себе желание пошарить, насколько то было возможно, вокруг себя в ее поисках. Потому что так недолго снова впасть в панику. Он представил себе, что винтовка у него в руках. Вот она, дуло прижато к виску, в самом нежном месте, между ухом и краешком глаза. Осталось только нажать на спусковой крючок, к которому сейчас прижимается его палец.

Господи, ну почему они не могут вызволить его отсюда! Вернее, почему ему не видно и не слышно, как они разбирают завалы, как пытаются, пока не поздно, пробраться к нему. Тогда бы он мог еще какое-то время полежать спокойно, охраняемый от ужаса этим своим странным мысленным талисманом. Но, увы, товарищи не могли вызволить его отсюда, даже если бы очень постарались. Они слышали его голос из-под завала, нет, не крики, а сдавленные стоны, словно он проглотил свой собственный язык, или как человек в смирительной рубашке, который пытается освободиться от пут, но вместо этого лишь бьется в конвульсиях охватившего его ужаса.

В конце концов спаситель явился. Вместе с ним вернулась и боль, и на какой-то миг с Кордтсом случилась истерика. Боль с новой силой пробудила в нем страх, что он уже никогда не сможет владеть своими конечностями. Да что там страх, почти животный ужас, с которым он не мог ничего поделать.

Перед его мысленным взором предстал человек, который судорожно извивался на песчаном берегу, угодив в медвежий капкан. Затем его кто-то окликнул. Человек обернулся и увидел, что его вот-вот накроет гигантская волна. Слава богу. Волна с ревом обрушилась на него и унесла с собой. Он стонал в агонии, однако страдания вскоре отпустили его, и его унесло в океан.

Он простил Эрике, что та предала его. Он и без того уже давно это подозревал, подозревал, еще когда был дома в отпуске, и уже тогда ему было все равно. Она все еще там, была там, впрочем, это не ее вина. Но в завершающей все тьме ее не было, было лишь ее предательство, и то, что именно оно будет сопровождать его в этом последнем бегстве, было выше его сил. Кордтс заставил себя забыть о нем, и предательство исчезло. И тогда он увидел ее еще ребенком, как она спускается по какой-то старой лестнице вниз, в подвал, освещенный нежным солнечным светом, который льется сквозь небольшие оконца где-то под потолком. Легким детским шагом она бросилась в тесное пространство под лестницей, словно играла в какую-то детскую игру. Возможно, это было то единственное место, в котором она любила в одиночестве предаваться мечтам.