Синий кобальт: Возможная история жизни маркиза Саргаделоса - Альфредо Конде

Мануэль Педроса наблюдает за присутствующими, выжидая подходящего случая, чтобы вмешаться. Он знает, что его выступление будет самым важным, и ждет лишь удобного момента, чтобы утихомирить разговорившихся и произнести заключительное слово. Его родственник Кора сейчас узнает, что означает держать руку на пульсе. Наконец он решается:

— Есть сведения, что зять сеньора маркиза принял решение разрушить завод в Орбайсете, чтобы не отдавать его французам. Вообразите себе, что может сделать это письмо в руках того, кто захочет использовать его против маркиза. — И он показывает бумагу, которую извлек из кармана камзола.

Остальные изумленно смотрят на Педросу, и лишь Антонио Кора не ограничивается этим, а протягивает руку и в мгновение ока выхватывает письмо.

— Прочтите, прочтите его, господин судья! — выкрикнул, поперхнувшись, священник из Бурелы.

— Это копия, — невозмутимо произнес Антонио Кора.

— Но она соответствует оригиналу, — ответил Педроса. — Дай-ка, я сам его прочитаю! — И столь же быстрым движением он выхватывает письмо у судьи. И читает: — «Надобно зреть в королевских заводах, производящих боеприпасы для короля, не спекуляцию с целью наживы, но наилучшее и наиточнейшее исполнение королевской службы. Когда Отечество переживает несчастливые времена, всем нам надлежит внести свой вклад… Всякий, кто позволит себе соблазниться приманкой легкой наживы и строить свои корыстные расчеты на бедствии народном, заслуживает кары и всяческого осуждения благочестивых людей… Королевское имущество должно быть полностью возвращено королю; и мы здесь выступаем лишь как посредники, одной рукой берущие злато, а другой возвращающие его, обращенное в праведный металл, защищающий нацию…»

— Как красиво! — саркастически замечает судья Кора. — И когда же он его послал: до или после того, как пустил завод? Ибо это письмо может сослужить Ибаньесу хорошую или плохую службу в зависимости от того, кто и как его прочитает. Где ты его взял? Кто тебе его дал?

Педроса знает, что вот теперь-то настал его час. Поэтому он придает голосу многозначительность и говорит:

— Фрейре Кастрильон!

— Фрейре? Но ведь он… — в удивлении восклицает священник из Бурелы.

— Уже нет! — сообщает ему с другого конца стола голос, который он даже не пытается опознать.

— Да, он самый! — победоносно подтверждает Мануэль Педроса, не оставляя времени на расспросы.

— А как оно к нему попало? — вновь вступает в беседу Антонио Кора.

— Похоже, его обнаружили среди прочей корреспонденции Хоакина Суареса Вильяра, зятя Ибаньеса, французы, когда вошли в разрушенную Орбайсету.

— А откуда же оно у Маноло Фрейре? — спрашивает Антонио Кора, вновь демонстрируя удивительную проницательность.

И тогда Мануэль Педроса разводит руками, пожимает плечами и сжимает губы; в этом можно усмотреть иронию, а также презрение, — впрочем, если кому-то угодно, его можно расценить как выражение простого неведения.

Известие о том, что в мае 1808 года Жозеф Бонапарт был провозглашен королем Испании, застало Антонио Раймундо Ибаньеса не в супружеской постели и в несколько более поздний час, чем это предполагал его нынешний распорядок дня, свойственный скорее закоренелому полуночнику, нежели ревностному любителю раннего пробуждения, каким он всегда был.

Как это часто случалось, после ужина он поднялся в стеклянную башенку на самой крыше. Яркая луна освещала поверхность моря и очерчивала силуэты кораблей на фоне ночного неба, так что все казалось если и не совсем нереальным, то во всяком случае весьма волнующим. Апрельское море было подобно зеркалу, штиль не способствовал продвижению судов, и все вокруг будто застыло. Со своего высокого наблюдательного пункта Ибаньес мог различить фосфоресцирующее свечение первых косяков сардин и неспешный полет чаек, круживших над возможной добычей. Как случилось, что чайки летают в такой поздний час? Мир, должно быть, стал гораздо беспорядочнее, чем это предполагалось изначально.

Он оставался на этом своем привилегированном посту, пока не счел, что созерцание моря уже ничего ему больше не дает, и медленно спустился с высокого наблюдательного пункта во внутренний дворик, где находился колодец, намереваясь проникнуть в подземный ход, который приведет его в дом Лусинды. «Мне уже почти шестьдесят лет», — сказал он себе, задаваясь вопросом, почему его годы гораздо сильнее ощущаются в костях, нежели в голове. Или в голове тоже? Он знал, что жизнь щедро одарила его всем, чего он только желал. Мятеж десятилетней давности дал ему то, чего никто и предположить не мог: убежденность в собственном могуществе. Это вселило в него такую уверенность, что теперь он мог позволить себе быть совершенно спокойным и никогда не спешить; он считал, что ему уже не следует домогаться более того, что у него есть, и он может проявлять щедрость и великодушие.

Все от короля, размышлял он, погружаясь в глубины своего сознания, а он сам всего лишь посредник, через которого блага передавались из королевской длани в руки народа, с тем чтобы сам дон Антонио мог получить через это посредничество все, о чем только мечтал и даже более того, чего ему с лихвой хватит на оставшуюся пару лет пребывания в этом мире. И не только ему, но и его наследникам, а также наследникам его рабочих, которые наконец-то смогут жить в стране, где достоинство человека будет определяться по его заслугам, а не по крови.

Последствия мятежа оказались в высшей степени благоприятными для него. Все враги, напуганные, хотя и не побежденные, поджали хвост, он же тем временем ходил с высоко поднятой головой, к тому же Саргаделос был полностью восстановлен и приносил высокий доход. Чего еще просить ему от жизни помимо возможности продолжать проворно и уверенно спускаться в этот колодец, исполненным сил и надежд, обновлявшихся в нем каждую ночь? Воистину нечего. Разве что еще возможности продолжать мыслить, как он мыслил всегда, действовать так, как он действует, еще долгие годы; чем больше, тем лучше, ибо будет еще у него время воссоединиться с Высшим Творцом.

Он спустился по винтовой лестнице, приоткрыл люк, зажег первый факел, укрепленный на правой стене, и, прежде чем дойти до другого люка, который позволит ему проникнуть в погреб дома Лусинды, ненадолго задержался у кладовых, хранящих немало его сокровищ. Никто ничего здесь не трогал. Да и кто бы мог это сделать? Он осмотрел все, проверил состояние наиболее значительных и важных документов, заглянул в судовые журналы, которые хранил еще с тех пор, когда Маноло Пидре был его главным советчиком в выборе торговых маршрутов и различного рода контрабанды, окинул взглядом сундуки, наполненные монетами и драгоценностями, а также золотыми слитками, и ему еще хватило времени, чтобы присесть при свете свечи, опершись локтями на один из сундуков, и ненадолго углубиться в себя, позволив радостному покою полностью овладеть собой.

Когда он поднялся в погреб, была поздняя ночь. Лусинда уже легла, но не спала и услышала его шаги. Тогда она сняла рубашку и спрятала ее под подушкой. Она знала, что ему нравится ощущать ее кожу сразу, едва он ложится в постель; ощущать ее свежей и чистой, словно вода. Она приготовилась к встрече. Лусинда тщательно следила за чистотой своего тела, думая об этих начальных минутах ночных визитов.

За почти десять лет, прошедших с тех пор, как она вошла в жизнь маркиза, она превратилась в зрелую женщину. Становилось заметно, как год за годом, месяц за месяцем у нее округляются формы, становясь все более мягкими, и при этом жир распределяется по телу легко предсказуемым образом. Антонио нравились эти изменения. А Лусинде нравилось постепенное привыкание ее возлюбленного к ее новой фигуре. Ей доставляло удовольствие размышлять о преимуществах любовника в годах, исполненного терпимости к тем тайным недостаткам, которые более молодые мужчины вряд ли принимали бы так спокойно. Почему время так меняет нас? Ее предплечья стали теперь мягкими и дряблыми, белыми, как нутряной жир, а когда-то они были гладкими, будто из слоновой кости; ее лобок был продолжением мягкого склона, спускавшегося от пупка нежным каскадом, а ведь раньше он представлял собой выступ, почти отвесно поднимавшийся кверху и доставлявший ему острое наслаждение в ритмичных движениях, что предписывает нам занятие любовью. Но, похоже, эти перемены не мешали получать удовольствие Антонио, который приходил, ложился рядом с ней и ласкал ее тело своими пухлыми, не слишком изящными руками разбогатевшего крестьянина — такими могли быть руки ее отца, — расхваливая при этом каждый уголочек ее тела, поглаживая ее и осыпая нежными словами.

Она знала, что в этом ее судьба: всегда ждать его. И принимала с радостью. Ей было известно, что на протяжении всех этих лет ее присутствие в Рибадео дало немало поводов для пересудов, но никто никогда не видел, чтобы маркиз входил в ее дом или выходил из него. Все это были чистые домыслы, вздорные догадки, ничем не подтвержденные; она с самого начала понимала, что именно такой и будет эта греховная связь.