Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Но Сэмми Хазаре, Железяка, бросил на меня взгляд. Да такой, что я мигом понял, чья рука подкладывала записки мне под подушку и кто здесь человек моего отца. Христианин Сэмми, соблазненный евреем Авраамом.

Берегись, о Мавр, шепнул я себе. Близится битва, и в ней само грядущее будет поставлено на кон. Берегись, а то как бы тебе не лишиться твоей глупой башки.

Позже в своем поднебесном саду Авраам рассказал мне, как часто за эти долгие годы Аурора порывалась протянуть мне руку прощения и, отменяя свой изгоняющий жест, поманить меня домой. Но потом вспоминала мой голос, мои непроизносимые слова, которые нельзя было сделать непроизнесенными, и ожесточала свое материнское сердце. Когда я это услышал, потерянные годы начали терзать меня, не отступая ни днем, ни ночью. Во сне я изобретал машины времени, которые позволили бы мне вернуться вспять за грань ее смерти; пробудившись, я приходил в ярость оттого, что это оказывалось только сном.

После нескольких месяцев тоски и подавленности я вспомнил про портрет моей матери работы Васко Миранды и подумал, что хотя бы в такой малости я могу попробовать вернуть ее себе, – не в краткой жизни, так в долговечном искусстве. Конечно, среди ее собственных работ было множество автопортретов, но утраченная картина Миранды, скрытая под другим изображением и проданная, лучше всего, как представлялось мне, выражала судьбу матери, которую я утратил, и жены, которую утратил Авраам. Если бы мы могли обрести картину вновь! Это было бы ее новое рождение в облике молодой женщины; это была бы победа над смертью. Взволнованный, я поделился своей идеей с отцом. Он нахмурился.

– Ты про эту картину. – Однако его непримиримость за долгие годы потеряла остроту. Я увидел, как его лицо осветилось желанием. – Но она давным-давно уничтожена.

– Не уничтожена, – возразил я. – Скрыта под другой картиной. «Автопортрет в виде Боабдила, прозванного Неудачником (эль Зогойби), последнего султана Гранады, покидающего Альгамбру. Или Прощальный вздох мавра». Под этим слезливым всадником, который просится на конфетную коробку и который, как мама сказала, сделан на уровне базарной мазни. Соскоблить его – потеря небольшая. И мы получим мамин портрет.

– Соскоблить, говоришь.

Я почувствовал, что идея надругательства над картиной Миранды, да еще над такой картиной, в которой Миранда присвоил нашу семейную легенду, нашла отклик в сердце старого Авраама, сидящего в своем логове.

– А это возможно?

– Думаю, да, – сказал я. – Есть ведь специалисты. Хочешь, я поинтересуюсь?

– Но картина принадлежит Бхаба. Думаешь, старый шельмец продаст?

– Все зависит от цены, – ответил я. И, вбивая последний гвоздь, добавил: – Какой бы он ни был шельмец, он все же не такой шельмец, как ты.

Авраам хихикнул и взял телефонную трубку.

– Зогойби, – назвался он ответившему секретарю. – Си-Пи на месте? – И несколько секунд спустя: – Эгей, Си-Пи. Чего это ты прячешься от старых приятелей?

Потом, начав переговоры, он произнес – почти пролаял -несколько фраз, в которых жесткое стаккато тона разительно противоречило употребляемым словам – мягким, завивающимся словам, полным лести и почтения. Потом внезапный обрыв, словно на полном ходу заглох автомобильный мотор; и Авраам повесил трубку, удивленно вскинув брови.

– Украдена, – сказал он. – Несколько недель назад. Украдена из его частного дома.

Из Испании пришла весть, что легендарный (и становящийся с возрастом все более эксцентричным) художник В. Миранда, родом из Индии, ныне живущий в андалусском городке Бененхели, получил телесное повреждение при попытке исполнить диковинный трюк – изобразить взрослую слониху с исподу. Это полуголодное цирковое животное, взятое им напрокат на один день за немыслимые деньги, должно было по бетонному скату взойти на возвышение, специально сооруженное для этой цели знаменитым (и непредсказуемым в своей темпераментности) сеньором Мирандой, а затем встать на сверхпрочный стеклянный лист, под которым старый Васко расположил свой мольберт. Дабы запечатлеть это сногсшибательное событие, в Бененхели съехалось множество журналистов и телевизионщиков. Однако слониха Изабелла, хоть и была привычна ко всем видам шутовства, демонстрируемого на трех аренах разом, вдруг проявила такую чувствительность и стыдливость, что отказалась участвовать в действе, которое иные местные комментаторы окрестили «подпольным актом» и "подбрюшным вуайеризмом [119]" и в котором, на их взгляд, ярко отразились своеволие и испорченность, эгоистический аморализм и абсолютная бесполезность искусства как такового. Итак, художник с круто загнутыми кверху усами вышел из своего палаццо. Одет он был с абсурдностью, в которой проявлялось то ли расчетливое стремление совмещать несовместимое, то ли просто его безумие: на нем были тирольские короткие брючки и вышитая рубашка, а из шляпы торчала веточка сельдерея. Изабелла, дойдя до середины ската, встала как вкопанная, и никакими усилиями ассистенты не могли сдвинуть ее с места. Художник хлопнул в ладоши:

– Слониха! Подчинись!

В ответ на это слониха, презрительно попятившись вниз по скату, наступила Васко Миранде на левую ступню. Самые консервативные из местных жителей, собравшихся поглазеть на спектакль, имели наглость зааплодировать.

После этого инцидента Васко захромал, как в свое время Авраам, но во всех иных отношениях их пути продолжали расходиться – так, во всяком случае, должно было представляться стороннему взгляду. Провал слоновьей затеи никоим образом не остудил пыла его старческих безумств, и вскоре, благодаря уплате существенных пожертвований в фонд муниципальных школ, он получил разрешение возвести в честь Изабеллы громадный и уродливый фонтан с кубистскими слонами, струящими воду из хоботов и балансирующими в неком подобии балетного па на левой задней ноге. Фонтан был выстроен в центре площади недалеко от резиденции Васко, так называемой «малой Альгамбры», и площадь, к ярости местных старожилов, была переименована в «Площадь слонов». Собираясь в близлежащем баре, названном в честь дочери покойного диктатора «Ла Карменсита», старики, исходя ностальгическим гневом, вспоминали, что изуродованная площадь называлась раньше «Плаза де Кармен Поло» в честь супруги каудильо – в честь ее имени и во имя ее чести, оскверненной ныне этим толстокожим вторжением; во всяком случае, так единодушно утверждали негодующие патриархи. В старые дни, напоминали они друг другу, Бененхели был любимым андалусским городком генералиссимуса, но прежние дни стерты ныне беспамятным демократическим настоящим, для которого все, что было вчера, – только мусор, от которого нужно поскорей избавиться. И, как хотите, совершенно невыносимо, что этот чудовищный слоновий фонтан презентовал им иностранец, индиец, которому в любом случае если уж так необходимо было пакостить, то следовало делать это не в Испании, а в Португалии в силу традиционной лузитанофилии лиц гоанского происхождения. Что прикажете делать с этими художниками, позорящими доброе имя Бененхели, привозящими сюда своих женщин, насаждающими здесь распущенность и чужеродные верования, – ибо хотя этот Миранда и называет себя католиком, известно ведь, что все уроженцы Востока в душе язычники?

Старая гвардия винила Васко Миранду во всех произошедших в Бененхели переменах, и если бы вы попросили этих местных жителей указать момент, когда все начало рушиться, они назвали бы идиотский день слоновьего действа, ибо этот некрасивый, но широко освещавшийся бурлескный эпизод привлек к Бененхели внимание человеческих отбросов всего света, и за несколько лет это в прошлом тихое селение, бывшее излюбленным южным местом отдыха свергнутого Вождя, превратилось в гнездо странствующих бездельников, не помнящих родства паразитов и всевозможного отребья. Сержант Сальвадор Медина, начальник гражданской гвардии Бененхели и ярый противник притока новых жителей, высказывал свое мнение о них любому, кто хотел его услышать, и многим из тех, кто не хотел.

– Средиземное море, которое древние называли Mare Nostrum, гибнет от грязи, – возглашал он. – Теперь скоро и земля – Terra Nostra – будет вся загажена.

Васко Миранда, желая задобрить начальника гвардии, дважды посылал ему в качестве рождественских подарков деньги и напитки, но Медина был непоколебим. Он лично приносил купюры и выпивку обратно к дверям Васко и однажды заявил ему:

– Мужчины и женщины, которые покидают родину, – это не люди в полном смысле слова. То ли чего-то не хватает в их душах, то ли что-то лишнее туда проникло, дьявольское семя какое-то.

После этого оскорбления Васко Миранда укрылся за высокими стенами своей затейливой крепости и зажил жизнью затворника. Его никогда больше не видели на улицах Бененхели. Те, кого он нанимал в услужение (в то время многие молодые мужчины и женщины мигрировали в южную Испанию, тоже затронутую безработицей, из экономически неблагополучных областей Ламанчи и Эстремадуры, желая получить работу в ресторанах, в отелях или в домах в качестве прислуги; поэтому труд такого рода был в Бененхели столь же легкодоступен, как в Бомбее), говорили о некоторых устрашающих странностях его поведения: периоды гробового молчания и отрешенности сменялись у него припадками болтовни на невразумительные, иной раз даже совсем бредовые, темы и ошеломляющими откровениями о самых интимных подробностях своей весьма пестрой жизни. У него бывали грандиозные запои и приступы черной меланхолии, когда он горько сетовал на жесточайшие обстоятельства жизни, особенно упирая на свою любовь к некой Ауроре Зогойби и на свой страх перед «потерянной иголкой», которая якобы неостановимо продвигается к его сердцу. Однако он щедро и аккуратно платил, поэтому слуги от него не уходили.