Семейная Хроника. Сокровенные истории дома Романовых - Вольдемар Балязин

Описывая церемонию венчания, де Кюстин обратил внимание на то, что по окончании обряда корону над головой невесты держал ее брат — цесаревич Александр, а корону над головой герцога Лейхтенбергского — граф Петр Петрович Пален — русский посол в Париже, сын одного из главных заговорщиков-убийц Павла I. Таким образом, замечал де Кюстин, сын убийцы призывал благословение небес на голову внучки убитого, что не могло не показаться странным.

Однако не только это удивило наблюдательного путешественника: первыми лицами во время свадьбы оказались не жених, не невеста, не священники, а находившийся всегда в центре внимания отец невесты — император Николай.

«Император — всегда в своей роли, которую он исполняет как большой актер. Масок у него много, но нет живого лица, и, когда под ними ищешь человека, всегда находишь только императора.

Думаю, что это можно даже поставить ему в заслугу: он добросовестно исполняет свое назначение. Он обвинял бы самого себя в слабости, если бы мог допустить, чтобы кто-нибудь хоть на мгновение подумал, что он живет, думает и чувствует как обыкновенные люди. Не разделяя ни одного из наших чувств, он всегда остается лишь верховным главой, судьей, генералом, адмиралом, наконец, монархом, и никем другим».

Он и здесь всем распоряжался, не подавая, конечно, никаких команд, но приказывая взглядом и движением мышц лица, за выражением которого неотрывно следили все.

«Его гордое равнодушие, его черствость не прирожденный порок, а неизбежный результат того высокого положения, которое не сам он для себя избрал и покинуть которое он не в силах. Как бы то ни было, но совершенно особая судьба русского императора внушает мне сострадание: можно ли не сочувствовать его вечному одиночеству, его величественной ссылке?» — добавлял де Кюстин.

После того как венчание было окончено, молодые, августейшая чета, императорская фамилия и все присутствующие были приглашены в новые залы восстановленного дворца, в одном из которых был накрыт стол на тысячу человек. Кюстин так описывал этот праздник; «Это была феерия, и восторженное удивление, которое вызывала у всего двора каждая зала восстановленного за один год дворца, придавало холодной торжественности обычных празднеств какой-то особый интерес. Каждая зала, каждая картина ошеломляли русских царедворцев, присутствовавших при катастрофе, но не видевших нового дворца после того, как этот храм по мановению их господина восстал из пепла. Какая сила воли, думал я при виде каждой галереи, куска мрамора, росписи стен. Стиль украшений, хотя они закончены лишь несколько дней назад, напоминает о столетии, в которое этот дворец был воздвигнут: все, что я видел, казалось старинным… Блеск главной галереи в Зимнем дворце положительно ослепил меня. Она вся покрыта золотом, тогда как до пожара она была окрашена в белый цвет. Это несчастье во дворце дало возможность императору проявить свою страсть к царственному, даже божественному великолепию… Еще более достойной удивления, чем сверкающая золотом зала для танцев, показалась мне галерея, в которой был сервирован ужин. Стол был сервирован с исключительным богатством. На тысячу человек в одной зале был сервирован один стол!»

А Гагерн, посетив Зимний дворец в это же время, заметил: «Вообще русские очень рады, когда они могут похвалиться: «Мы имеем самое большое», что бы то ни было — дворец, театр или крепость; или еще: «Никогда столь большое здание не было возведено в столь короткое время». Величина и скорость для них значат больше, чем доброкачественность и красота. Наполеон справедливо заметил о них: «Поскребите его шкуру — и вы найдете татарина». Невыгодные последствия столь большой поспешности повсюду видны в Зимнем дворце: сырые, нездоровые стены; все комнаты летом много топились для просушки, поэтому уже во многих апартаментах стало невозможно жить».

Барятинский был приглашен на свадьбу Марии Николаевны с Максимилианом и, хорошо понимая, что теперь о замужестве с ней не может быть и речи, все же не оставил надежды войти в царскую семью. Сравнивая свою родословную с родословной герцога Лейхтенбергского, он пришел к выводу, что Максимилиан ему не чета — он был Рюриковичем, потомком Черниговских и Тарусских князей, а в сравнительно недавнем прошлом его дед, Иван Сергеевич Барятинский, генерал-поручик и посол Екатерины II в Париже, был женат на гольштейнской принцессе Екатерине, родственнице великой императрицы. Все это вскружило голову молодому князю, и он стал оказывать весьма недвусмысленные знаки внимания второй дочери Николая, семнадцатилетней Ольге Николаевне.

Видевший ее в это время Гагерн писал:

«Вторая великая княжна, Ольга Николаевна, любимица всех русских; действительно, невозможно представить себе более милого лица, на котором выражались бы в такой степени кротость, доброта и снисходительность. Она очень стройна, с прозрачным цветом лица, и в глазах тот необыкновенный блеск, который поэты и влюбленные называют небесным, но который внушает опасения врачам».

Однако Барятинский не учел многого. Он не учел, что Ольга Николаевна, не в пример своей старшей сестре, холодна и расчетлива, а кроме того, и крайне самолюбива — она отказывала владетельным князьям Германии только потому, что в предстоящем замужестве видела себя не иначе чем королевой. Когда же Николай узнал о новых кознях неугомонного князя, он снова отослал его на Кавказ, присвоив ему незадолго до того чин полковника. Это была его судьба. Правда, он ненадолго вернулся в Петербург в 1846 году, но почти сразу же уехал обратно, получив чувствительнейший удар в сердце и став свидетелем окончательного крушения своей последней надежды: в то время, когда был он в Петербурге, состоялась помолвка, а затем и свадьба великой княжны Ольги Николаевны со столь долгожданным отпрыском королевской династии. В 1846 году Барятинский навсегда покинул Петербург, после того как 1 июля Ольга Николаевна вышла замуж за наследного принца Вюртембергского Фридриха-Карла, который со временем должен был наследовать королевскую корону своего отца.

Убедившись, что при дворе многого но добьешься, Барятинский уехал в горы Кавказа за чинами, почестями и воинской славой. Умный и лукавый А. П. Ермолов сказал об этом так: «Ведь на Кавказе большие горы, а в Петербурге болото топкое; в болоте столько же легко увязнуть, сколько в горах удобно подняться на высоту». Он и поднялся на максимально возможную высоту, став через 27 лет главнокомандующим, наместником Кавказа и фельдмаршалом, пленив в 1859 году неуловимого Шамиля.

А теперь вернемся к семейной жизни Марии и Максимилиана.

Подтверждая основательность опасений в искренности любви Максимилиана Лейхтенбергского и Марии Николаевны, Н. А. Добролюбов писал: «Он, выдавши (Николай I. — В. Б.), сказал ей, что теперь опять она может взять себе в адъютанты Барятинского, и он был возвращен. Впрочем, он ей надоел наконец, и говорили о ее нежных отношениях с Марио. Джованни Марио — граф де Кандия — был одним из лучших певцов своего времени. В 1849–1853 годах он выступал в Петербурге на сцене Итальянской оперы вместе со своей женой, не менее, чем он, знаменитой певицей Джулией Гризи. Его гастроли в Петербурге были триумфом великого певца, которому здесь исполнилось сорок лет. Многие дамы буквально сходили с ума от красавца графа, обволакивавшего слушавших его бархатистым тембром великолепного, чистого и полнозвучного голоса. Конечно же, Марио мог нравиться Марии Николаевне, но возле какой из великосветских дам не роятся подобно осам сплетни?

После Марио Н. А. Добролюбов назвал еще и графа Г. А. Строганова, обвенчавшегося с нею тайно от царя в Мариинском дворце в 1855 году. «О детях ее говорить нечего: Максимилиан начинает свое завещание проклятием того часа, в который он вступил в Россию».

Новелла 23

Царь, царица и поэт Лермонтов

Коль скоро коснулись мы взаимных отношений императора и Пушкиных, имеет смысл хотя бы кратко затронуть и отношения царской семьи с М. Ю. Лермонтовым, которые были весьма неоднозначны и довольно далеки от традиционных представлений, навеянных и внушенных нам со школьной скамьи.

Лермонтов впервые увидел Николая, когда тот 11 марта 1830 года внезапно, без свиты и без предупреждения, появился в Московском университетском благородном пансионе. Была перемена, дети бегали и шалили, и император поразился этой атмосфере вольности и недисциплинированности. Вскоре же Николай велел преобразовать пансион в 1-ю дворянскую гимназию с полувоенным укладом, и Лермонтов 16 апреля 1830 года ушел из пансиона, недоучившись в выпускном классе нескольких месяцев.

Затем Николай обратил внимание на поэта в связи с его знаменитым, прогремевшим на всю Россию стихотворением «Смерть Поэта». Бенкендорф, уведомивший Николая об этом стихотворении, определил конец его как «бесстыдное вольнодумство, более чем преступное». И 25 февраля 1837 года корнет Лермонтов из лейб-гвардии Гусарского полка был переведен в армейский Нижегородский драгунский полк, расквартированный на Кавказе, с тем же чином, хотя при переводе из гвардии в армию офицер становился двумя чинами старше. В октябре того же года Лермонтова по приказу Николая возвратили в Петербург, в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк. Здесь-то поэт и сблизился с великим князем Михаилом Павловичем и императрицей. 4 июля 1838 года Михаил Павлович — командир Отдельного гвардейского корпуса — перевел Лермонтова по его просьбе в его старый полк — лейб-гвардии Гусарский, и потом не раз проявлял к нему сочувственное отношение. А в начале 1839 года Лермонтов впервые оказался при дворе.