Маска и душа - Федор Шаляпин

— Но они воспитываются по разному, — замѣтилъ Раковскiй.

— А вотъ, что касается моего выступленiя въ Калифорнiи, то долженъ по совѣсти сказать, что если я выступалъ, то это въ роли Донъ-Базилiо въ «Севильскомъ Цырюльникѣ», но никакихъ совѣтовъ при этомъ не имѣлъ въ виду…

По просьбѣ Раковскаго, я все это изложилъ ему въ письменномъ видѣ для Москвы. Письмомъ моимъ въ Кремлѣ остались очень недовольны. Не знаю, чего они отъ меня ожидали.

ВЦИК обсуждалъ мое дѣло. И вскорѣ было опубликовано оффицiально, что я, какъ бѣлогвардеецъ и контръ-революцiонеръ, лишаюсь званiя Перваго Народнаго Артиста Республики…

Я сказалъ, что у меня хранятся золотые часы, нѣкогда подаренные мнѣ Царемъ. Смотрю я иногда на эти часы и думаю:

— Вотъ на этомъ циферблатѣ когда то указывалось время, когда я былъ Солистомъ Его Величества. Потомъ на немъ же указывалось время, когда я былъ первымъ Народнымъ Артистомъ. Теперь стоять мои часы…

И когда затѣмъ я смотрю въ зеркально-лоснящееся золото этихъ часовъ, то вмѣсто Шаляпина, лишеннаго всѣхъ чиновъ, вижу, увы — только круглый нуль…

IV. Горькiй

На протяжении моей книги я много разъ говорилъ объ Алексѣѣ Максимовичѣ Пѣшковѣ (Горькомъ), какъ о близкомъ друге. Дружбой этого замѣчательнаго писателя и столь же замѣчательнаго человѣка я всю жизнь гордился. Ныне эта дружба омрачена, и у меня такое чувство, что умолчанiе объ этомъ грустномъ для меня обстоятельствѣ было бы равносильно укрывательству истины. Непристойно носить въ петличке почетный орденъ, право на ношенiе котораго сделалось сомнительнымъ. Вотъ почему я въ этой книге итоговъ считаю необходимымъ посвятить нѣсколько страницъ моимъ отношенiямъ съ Горькимъ.

Я уже разсказывалъ о томъ, какъ просто, быстро и крѣпко завязалась наша дружба съ нимъ въ Нижнемъ-Новгородѣ въ начала этого вѣка. Хотя мы познакомились съ нимъ сравнительно поздно — мы уже оба въ это время достигли известности — мнѣ Горькiй всегда казался другомъ дѣтства. Такъ молодо и непосредственно было наше взаимоощущенiе. Да и въ самомъ дѣлѣ: наши раннiе юношеские годы мы, дѣйствительно, прожили какъ бы вмѣстѣ, бокъ-о-бокъ, хотя и не подозревали о существованiи другъ друга. Оба мы изъ бѣдной и темной жизни пригородовъ, онъ — нижегородскаго, я — казанскаго, одинаковыми путями потянулись къ борьбѣ и славѣ. И былъ день, когда мы одновременно въ одинъ и тотъ же часъ постучались въ двери Казанскаго опернаго театра, и одновременно держали пробу на хориста: Горькiй былъ принятъ, я — отвергнутъ. Не разъ мы съ нимъ по поводу этого впослъдствiи смѣялись. Потомъ мы еще часто оказывались сосѣдями въ жизни, одинаково для насъ горестной и трудной. Я стоялъ въ «цѣпи» на волжской пристани и изъ руки въ руку перебрасывалъ арбузы, а онъ, въ качествѣ крючника, тащилъ тутъ же, вѣроятно, какiе нибудь мѣшки съ парохода на берегъ. Я у сапожника, а Горькiй по близости у какого нибудь булочника…

Любовь къ человѣку не нуждается, собственно говоря, въ оправданiи: любишь потому, что любишь. Но моя сердечная любовь къ Горькому въ теченiе всей моей жизни была не только инстинктивной. Этотъ человѣкъ обладалъ всѣми тѣми качествами, которыя меня всегда привлекали въ людяхъ. Насколько я презираю бездарную претенцiозность, настолько же преклоняюсь искренне передъ талантомъ, серьезнымъ и искреннимъ. Горькiй восхищалъ меня своимъ выдающимся литературнымъ талантомъ. Все, что онъ написалъ о русской жизни, такъ мнѣ знакомо, близко и дорого, какъ будто при всякомъ разсказанномъ имъ фактѣ я присутствовалъ лично самъ.

Я уважаю въ людяхъ знанiе. Горькiй такъ много зналъ! Я видалъ его въ обществѣ ученыхъ, философовъ, историковъ, художниковъ, инженеровъ, зоологовъ и не знаю еще кого. И всякiй разъ, разговаривая съ Горькимъ о своемъ спецiальномъ предметѣ, эти компетентные люди находили въ немъ какъ бы одноклассника. Горькiй зналъ большiя и малыя вещи съ одинаковой полнотой и солидностью. Если бы я, напримѣръ, вздумалъ спросить Горькаго, какъ живетъ снѣгирь, то Алексѣй Максимовичъ могъ разсказать мнѣ о снѣтирѣ такiя подробности, что, если бы собрать всѣхъ снегирей за тысячелѣтiя, они этого о себѣ знать не могли бы…

Добро есть красота, и красота есть добро. Въ Горькомъ это было слито. Я не могъ безъ восторга смотрѣть на то, какъ въ глазахъ Горькаго блестѣли слезы, когда онъ слышалъ красивую пѣсню или любовался истинно-художественнымъ произведенiемъ живописца.

Помню, какъ Горькiй высоко понималъ призванiе интеллигента. Какъ то въ одну изъ вечеринокъ у какого-то московскаго писателя, въ домикѣ во дворѣ на Арбатѣ въ перерывахъ между пѣнiемъ Скитальца подъ аккомпаниментъ гуслей и чарочками водки съ закуской, завели писатели споръ о томъ, что такое, въ сущности, значитъ интеллигентъ? По разному отзывались присутствующiе писатели-интеллигенты. Одни говорили, что это человѣкъ съ особыми интеллектуальными качествами, другiе говорили, что это человѣкъ особеннаго душевнаго строя и проч. и проч. Горькiй далъ свое опредѣленiе интеллигента, и оно мнѣ запомнилось:

— Это человѣкъ, который во всякую минуту жизни готовъ встать впереди всѣхъ съ открытой грудью на защиту правды, не щадя даже своей собственной жизни.

Не ручаюсь за точность словъ, но смыслъ передаю точно. Я вѣрилъ въ искренность Горькаго и чувствовалъ, что это не пустая фраза. Не разъ я видѣлъ Горькаго впереди всѣхъ съ открытой грудью…

Помню его больнымъ, блѣднымъ, сильно кашляющимъ подъ охраной жандармовъ въ поъздѣ на московскомъ вокзалѣ. Это Горькаго ссылали куда то на сѣверъ. Мы, его друзья, провожали его до Серпухова. Въ Серпуховѣ больному дали возможность отдохнуть, переспать въ постели. Въ маленькой гостинницѣ, подъ наблюденiемъ тѣхъ же жандармовъ, мы провели съ нимъ веселый прощальный вечеръ. Веселый потому, что физическiя страданiя мало Горькаго смущали, какъ мало смущали его жандармы и ссылка. Жила вѣра въ дѣло, за которое онъ страдалъ, и это давало всѣмъ намъ бодрость — въ насъ, а не въ Горькомъ, омраченную жалостью къ его болѣзни… Какъ беззаботно и весело смѣялся онъ надъ превратностями жизни, и какъ мало значенiя придавали мы факту физическаго ареста нашего друга, зная, сколько въ немъ внутренней свободы…

Помню, какъ онъ былъ взволнованъ и блѣденъ въ день 9 января 1905 года, когда, ведомые Гапономъ, простые русскiе люди пошли къ Зимнему Дворцу на колѣняхъ просить Царя о свободѣ и въ отвѣтъ на простодушную мольбу получили отъ правительства свинцовыя пули въ грудь: