Биг-Сур и Апельсины Иеронима Босха - Генри Миллер

Лилик так смеется, что слезы катятся по щекам. Отличный анекдот, похабный, но не поддающийся переводу.

— В чем трудность? — спрашивает Леон. — Они что, не употребляют таких слов там, откуда он приехал?

Он смотрит, как Морикан наслаждается деликатесами, потягивает вино, попыхивает огромной «гаваной».

— Ладно, забудем об анекдоте! Уписывает за обе щеки, и то хорошо. Так кто он, говоришь, такой?

— Помимо всего прочего, еще и астролог, — сказал я.

— Да он свое очко от дырки в земле не отличит. Астрология*. Кому это дерьмо нужно? Скажи ему, чтоб взялся за ум... Постой-ка, я скажу ему, когда родился. Посмотрим, на что он способен.

Сообщаю данные Морикану. Он говорит, что в данный момент не готов. Хочет еще немного понаблюдать за Леоном, если мы не против.

— Что он сказал?

— Говорит, что сперва хочет поесть как следует. Но он знает, что ты исключительная личность, — добавил я, чтобы разрядить обстановку.

— Золотые слова. Ты чертовски прав, я — исключительная личность. Другой бы на моем месте рехнулся. Передай ему, что я его раскусил, передашь? — И, повернувшись к Морикану, спрашивает: — Как вино... vin rouge? Доброе, да?

— Epatant![355] — отвечает Морикан, не подозревая о том, каких, в глаза, словечек удостоился.

— Можешь дать задницу на отсечение, что оно отличное, — говорит Леон. — Ведь это я покупал. Я сразу вижу, если вещь стоящая.

Он разглядывает Морикана, словно его милость — дрессированная выдра, затем обращается ко мне:

— Он еще чем-нибудь занимается кроме своей астрологии? — И, с укоризной взглянув на меня, добавляет: — Могу поспорить, что он целыми днями только и делает, что просиживает свою толстую задницу. Почему ты не заставишь его работать? Пусть копает грядки, сажает овощи, выпалывает сорняки. Вот что ему нужно. Знаю я этих ублюдков. Все они на одну колодку.

Моя жена почувствовала себя неловко. Она не хотела, чтобы оскорбили чувства Морикана.

— А у него в комнате есть кое-что любопытное, на что тебе не мешало бы посмотреть, — сказала она Леону.

— Уж это точно, — поддержал ее Лилик, — как раз по твоей части, Леон.

— Пытаетесь меня разыграть? Что еще за тайна такая? А ну, раскалывайтесь!

Мы объяснили ему. На Леона, как ни странно, это не произвело впечатления.

— В Голливуде полно такого мусора, — сказал он. — На кой это мне — мастурбировать!

День все не кончался. Морикан удалился в свою келью. Леон повел нас показать свою новую машину, которая мгновенно разгонялась до девяноста миль. Неожиданно он вспомнил, что в багажнике есть еще игрушки для Вэл.

— А где сейчас Бьюфано? — интересуется он, обшаривая багажник.

— Думаю, отправился в Индию.

— Небось повидать Неру! — фыркнул он. — Поражаюсь, как этот парень разъезжает повсюду, не имея ни цента в кармане. Кстати, а как ты, чем сейчас зарабатываешь?

С этими словами он лезет в брючный карман, вытаскивает пачку зеленых, перехваченных резинкой, и вытягивает несколько бумажек.

— Держи, — говорит он и сует мне. — А то еще задолжаю тебе до отъезда.

— Есть у тебя что-нибудь интересное почитать? — вдруг спрашивает он. — Вроде Жионо[356], которого ты мне давал, помнишь? Как там с этим парнем, Сандраром, от которого ты всегда балдеешь? Не перевели что-нибудь новенькое? — Он бросил недокуренную «гавану», раздавил ее каблуком и закурил новую. — Ты, наверно, думаешь, что я никогда книжки не открою. Ты не прав. Я много читаю... Когда-нибудь ты напишешь для меня сценарий — и заработаешь настоящие деньги. Между прочим, — он ткнул пальцем в сторону Морикановой мастерской, — этот малый тебе небось недешево обходится? Ты просто рехнулся. Как тебя угораздило так дать маху?

Я сказал, что это долгая история... как-нибудь в другой раз.

— Что у него за рисунки? Стоит мне на них взглянуть? Хочет, наверно, продать их? Я не прочь взять несколько — если это тебя выручит... Погоди минутку, сперва зайду в сортир.

Когда он вернулся, во рту у него торчала новая сигара. Вид был довольный.

— Ничего нет лучше, чем как следует просраться, — сказал он сияя. — А теперь давай навестим нашего печальноликого чудика. И прихватим с собой Лилика, не против? Предпочитаю услышать его мнение, прежде чем во что-то ввязываться.

Едва мы вошли к Морикану, как Леон потянул носом и воскликнул:

— Ради всего святого, скажи ему, чтобы открыл окно!

— Не могу, Леон. Он боится сквозняков.

— Похоже на него, чтоб ему! Ладно. Скажи, пусть показывает свои грязные картинки — да поживей! Меня стошнит, если мы пробудем здесь больше десяти минут.

Морикан достал свой красивый кожаный портфель. Осторожно положил перед ним и спокойно закурил «голуаз».

— Попроси его загасить эту гадость, — взмолился Леон. Вынул из кармана пачку «честерфилда» и предложил Морикану. Тот вежливо отказался, сказав, что не выносит американских сигарет.

— Совсем спятил! — покачал головой Леон. — Держи! — протянул он Морикану здоровенную сигару.

Морикан отверг подарок.

— Эти мне больше нравятся, — сказал он, демонстрируя свою вонючую французскую сигаретку.

— Коли так, хрен с тобой! — выругался Леон. — Скажи ему, чтоб не тянул. Мы не можем весь день сидеть в этом склепе.

Но Морикан не собирался спешить. У него была особая манера показывать свои работы. Он никому не позволял прикасаться к рисункам. Раскрывал их перед собой, медленно переворачивал лист за листом, как если б то были древние папирусы, с которыми управляются только с помощью специальной лопаточки. Постоянно вытаскивал из нагрудного кармана шелковый платок и вытирал вспотевшие руки.

Я первый раз видел его рисунки. Должен признаться, что у меня от них остался мерзкий привкус. Это были развратные, садистские, кощунственные рисунки. Дети, насилуемые похотливыми чудищами, девы, совокупляющиеся всяческими извращенными способами, монахини, удовлетворяющие свою похоть священными предметами... бичевания, средневековые пытки, расчленения тел, оргии с пожиранием экскрементов и тому подобное. Исполнено все виртуозно, со знанием предмета, что только усиливало отвратительное впечатление от рисунков.

Впервые Леон растерялся. Он поднял вопросительный взгляд на Лилика. Попросил взглянуть еще раз на рисунки.

— Умеет мерзавец рисовать, что скажете? — заметил он.

Лилик выбрал несколько, выполненных, по его мнению, особенно хорошо.

— Я их беру, — сказал Леон. — Сколько?

Морикан назвал цену. Чрезмерную даже для американского клиента.

— Скажи ему, чтоб упаковал, — согласился Леон. — Они не стоят таких денег, но я их возьму. Я знаю кое-кого, кто правую руку отдаст за такую пакость.

Он извлек свою пачку, быстро отсчитал сколько нужно, но, подумав, сунул деньги обратно в карман.

— Нет, наличные мне самому нужны, — объяснил он. — Скажи, что вышлю ему чек, когда доберусь домой... если он мне доверяет.

Тут Морикан, видимо, изменил свои намерения. Сказал, что не желает продавать рисунки по отдельности. Или все, или ничего. И назвал новую цену. Просто чудовищную.

— Он сумасшедший! — заорал Леон. — Пусть засунет их себе в задницу!

Я объяснил Морикану, что Леону нужно взвесить его предложение.

— О'кей, — сказал Морикан, насмешливо и понимающе улыбнувшись мне. Я знал, что он уже считает, будто дело в шляпе. Что на руках у него одни козыри. — О'кей, — повторил он, когда мы уходили.

Неторопливо спускаясь по ступенькам, Леон не сдержался и выпалил:

— Будь у этого ублюдка хоть немного мозгов, он бы предложил мне забрать все его рисунки и показывать их повсюду. Я мог бы продать их вдвое против того, что он просит. Конечно, они б малость запачкались. Какой привередливый подонок! — Он ткнул меня локтем в бок. — Это было бы нечто: запачкать такую грязь, скажи!

У подножия лестницы он на мгновение задержался и взял меня за руку.

— Знаешь, что с ним такое? Он больной. — Постучал себя пальцем по голове, потом добавил: — Когда избавишься от него, советую продезинфицировать дом.

Спустя несколько вечерних застолий мы наконец подошли к теме войны. Морикан был в прекрасной форме и горел желанием поведать о том, что ему довелось пережить. Почему мы до сих пор не касались войны, не знаю. Конечно же, в своих письмах из Швейцарии он в общих чертах рассказал мне обо всем, что произошло с того июньского вечера 1939 года, когда мы расстались. Но я уже забыл большую часть из того, о чем он писал. Я знал, что он вступил в Иностранный легион, уже во второй раз, вступил не из чувства патриотизма, но чтобы выжить. Каким бы еще образом он мог получить еду и крышу над головой? В легионе он, естественно, выдержал только несколько месяцев, будучи совершенно не приспособленным к тяготам армейской жизни. Возвратясь после увольнения из легиона в свою мансарду в «Отель Модиаль», он оказался даже в более отчаянном положении, чем раньше. Он находился в Париже, когда туда вошли немцы. Присутствие врага не так угнетало его, как отсутствие еды. Он уже дошел до точки, когда случайно повстречал старинного друга, который занимал важный пост на парижском радио. Друг устроил его к себе на работу. Это означало деньги, еду, сигареты. Гнусная работа, но... Во всяком случае, сейчас его друг сидит в тюрьме. Наверняка коллаборационист.