Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

- Она сама вам все расскажет, если захочет, - сказал я. - Я просто не знаю.

- А что вы вообще знаете? Например, кто оплатит ее пребывание здесь?

- Деньги есть, - вмешался Падилла. - Разве вы не видите, какая на ней хорошая одежда! - Он повернулся ко мне, крайне обеспокоенный: - Так ты уходишь или нет? Знаете, этот парень помолвлен с дочкой миллионера и под Новый год заставляет ее ждать!

- Выпишите мне пропуск, пожалуйста, чтобы попозже я мог вернуться и побыть с Мими, - попросил я доктора. Он недоуменно перевел взгляд на Падиллу, а я продолжил: - Ей- богу, док, давайте без проволочек, выпишите мне эту бумажку! Ну что такого страшного, если я вернусь? Да я бы вам рассказал всю эту злосчастную историю, только нет времени!

- Выпишите, чего вам стоит, вас же не убудет! - вступился за меня Падилла.

- Моя подпись на входе не котируется, - сказал доктор. - Но до утра я дежурю, поэтому просто зайдете и спросите меня. Моя фамилия Каслмен.

- Возможно, это будет не слишком поздно, - сказал я.

Я не сомневался, что сплетня, пущенная Келли Вайнтрау-

бом, уже достигла ушей дядюшки Чарли Магнуса. Но при этом полагал, что ни он, ни его жена еще не говорили с Люси. Не в предновогодний же вечер ей это сообщать, когда она собирается на бал! А вот позже они мне хорошо дадут по заднице. Но почему все-таки она попросила меня приехать на час раньше? Ведь до десяти бал не начнется. Я позвонил ей еще раз.

- Ждешь меня?

- Конечно, жду. Где ты находишься?

- Недалеко от тебя.

- А чем ты занят?

- Да вот пришлось задержаться в одном месте… Я уже еду!

- Поскорее, пожалуйста!

Над этой последней ее фразой я размышлял уже в машине. В ней не было любовного пыла, нетерпения, свойственного любовникам, не было нежности, как, впрочем, и жесткости. Не вписавшись в поворот на подъездную аллею, я последним усилием резко вывернул руль и прямо по грязи, задевая кусты, задним ходом подъехал к портику. Гремя стоптанными каблуками уличных ботинок - переобуться забыл, - я подошел к зеркалу в холле, чтобы поправить свой черный галстук, и там, в стекле, увидел за шторой дядю Чарли - выпяченный живот, носки туфель нацелены на меня; он сидя ждал среди восточной пышности гостиной с ее пестрым смешением бронзы, шерсти и всего, что делало это место средоточием силы и власти, а по бокам от него расположились Люси, ее мать и Сэм.

Похоже, против меня выставлена хорошо оснащенная боевая машина. Я был вынужден прийти, чтобы не огорчать Люси, теплое чувство к которой, оставайся у меня шанс, могло засиять новым светом. Я ожидал недобрых взглядов и язвительных намеков, но мог и пренебречь ими, защищенный, как броней, другой, большей моей бедой и тревогой, к тому же я не желал, чтобы на мне оставалось клеймо сластолюбца, клятвопреступника и притворщика, жертвы этих или каких- то иных пороков, которые они во мне подозревали. И потому был совершенно спокоен, полагая, что главное тут Люси, а мысль о выгоде совсем ни при чем: ведь я могу быть независимым от братьев, родственников, да и всех прочих, если чувство ее, как она всегда уверяла, истинно и она меня любит.

Но вот тут-то меня и подстерегал удар, поскольку, не зная всего ей сказанного, я понял, что с Люси провели работу.

Вместо того чтобы встать и поцеловать жениха, Люси, не поднимаясь с кресла, встретила меня широкой улыбкой, и эта странная улыбка - беглый и изящный росчерк любезности, выполненный губной помадой, - показалась мне знаменательной, она ширилась перевернутой воронкой, щелью, ведущей в зловещую пропасть, в шестой круг ада, уготованный еретикам.

Зарождаясь, эта странная улыбка рассекала, раскалывала лицо. Ах, это лицо, милое, лелеемое - чудесный представитель тела, умеющего порой, в приступе гордыни или пресытившись, лишить его чрезвычайных своих полномочий.

Искусственность ее вымученной манеры свидетельствовала, что родительские доводы оказались убедительными и решение принято. Мне оставалось только ретироваться. Но собравшиеся среди всей этой пестрой роскоши хранили молчание, и повода повернуться и уйти у меня не было. Я все еще являлся женихом, прибывшим при полном на первый взгляд параде и в крахмальном, как у мальчика-хориста на воскресной службе, воротничке в совершенной готовности и с единственным намерением сопроводить невесту на бал.

- Почему бы вам не присесть? - сказала миссис Магнус.

- Я считал, что мы сразу поедем.

- Ну, Люси! - произнес отец.

И, как по команде, она проговорила:

- Я не поеду с тобой, Оги.

- И сейчас, и вообще, - подсказал отец.

- И никогда.

- На бал ты отправишься с Сэмом!

- Но ведь я за этим приехал!

- Нет, если уж делать такие вещи, то сразу и решительно, - заявила миссис Магнус. - Простите, Оги, лично я не желаю вам зла, но научитесь держать себя в узде. Еще не все потеряно. Вы красивый и неглупый молодой человек. Против вашей семьи я ничего не имею. И уважаю вашего брата. Но не о таком муже для Люси мы мечтали.

- Может, стоит спросить и Люси, о чем мечтала она? - Горло мне перехватила ярость.

Но притязания миссис Магнус на величавое достоинство и неторопливую рассудительность вызвали у ее супруга лишь нетерпеливое раздражение.

- Никаких денег, если она за вас выскочит! - буркнул он.

- Ну, Люси, разве это так уж важно для тебя или меня?

Ее улыбка стала еще шире, и смысл ее можно было свести

к одной-единственной сентенции: если, пылая страстью к ней, я и ухитрился изливать свой пыл на кого-то другого, то теперь это не имеет совершенно никакого значения, ибо Люси - дочь своего отца и ею останется, пусть даже все эти объятия в полумраке машины или гостиной, эти трепетные касания пальцев, губ и языков заставляли ее на время терять голову и вести себя неосмотрительно и опрометчиво.

Дальнейшая беседа запомнилась мне плохо. Каким-то образом всплыла тема разбитой машины. Люси созналась в этом преступлении, и отец, как и следовало ожидать, заверил ее, что машина будет починена. Слава Богу, пострадала только машина, а все другое цело. Этот исполненный изящества намек показался ему крайне забавным; развеселившись, он хохотнул, тем самым потопив суровость и досаду в живейшей отцовской радости от факта, что дочь его сохранила девственность. Находиться там долее было незачем. Когда я надевал пальто в холле, ко мне вышел Сэм и предупредил, что, если я отныне хоть на шаг приближусь к его сестре, он проломит мне башку, но вся его суровость и грозная волосатость остались втуне, не произведя на меня впечатления.

Я завел машину, с которой, как я понимал, мне тоже предстояло расстаться, и поехал в больницу.

Падилла отдал Мими свою кровь. Он лежал после переливания в той же комнате, где я его оставил, и посасывал апельсиновую дольку; хилое предплечье его было перевязано и вздувалось бугром, а в черных глазах за внешним безразличием угадывалась подспудная мысль, смутная, но настойчивая, устремленная в направлении, мне пока не различимом.

- Как Мими?

- Наверх забрали. Еще не совсем в себя пришла, но Касл- мен считает, что шансы на поправку у нее немалые.

- Я к ней поднимусь. Пойдешь со мной?

- Нет, думаю, мне уже можно уйти. Поеду к себе. А ты что, хочешь остаться?

Я дал ему денег на такси, не желая, чтоб весь долгий путь до Гайд-парка он трясся в переполненном в этот праздничный вечер трамвае.

Он сунул деньги в карман рубашки и вдруг спросил изумленно:

- Послушай, это ты с бала так рано вернулся?

Мне было недосуг и неохота объяснять ему ситуацию, и я просто вышел.

Мими лежала в послеродовом отделении. Каслмен сказал, что в других палатах не было мест, а я подумал, что ее состояние тоже в некотором смысле можно отнести к послеродовому. Я поднялся наверх в просторное, с высокими окнами помещение, посреди которого увидел стол, на нем - овитую гирляндой зажженных лампочек елочку, а под нею - рождественский вертеп с белым ватным снегом и кукольными фигурками.

- Можете побыть здесь, - сказал Каслмен, - но на глаза никому не попадайтесь - выгонят. Думаю, она выкарабкается, хотя и сделала все, чтобы себя угробить, разве что вены не резала и не травилась.

Я сидел в темном углу возле ее постели. Время от времени входили медсестры, внося младенцев для кормления, и тогда слышались шепоты, сдавленные вскрики, кряхтенье и по- станывание, тихий плач, скрип пружин под тяжестью приноравливающегося тела, ласковые уговоры и чмоканье. И я, захлестнутый злыми, гадкими чувствами, которым теперь, сидя в темноте возле постели больной, мог свободно предаваться, - горькой обидой, болью и ожесточением, внимая этим звукам, постепенно умиротворился. Дыхание успокоилось, и я огляделся, увидев место, куда меня забросил случай, других людей и другой мир, исполненный надежды на будущее.

Когда полночь взорвалась криками «ура!», ревом клаксонов, гудением дудок и победными возгласами, вся эта праздничная вакханалия донеслась сюда, за закрытые окна, лишь слабым отголоском, а жизнь здесь шла своим чередом, издавая тихие звуки - слабый шорох проклюнувшихся птенцов.