Небо в алмазах - Александр Петрович Штейн

Нарушая правила, традиционнейший будто бы Островский купеческую жену принуждал броситься в Волгу с крутого обрыва, как будто все купеческие жены только и делали, что кидались в реку с обрывов! Нарушал правила и Толстой, заставляя Анну Каренину бросаться под поезд, — сам-то поезд в те времена был диковинкой. Но вот важна была Толстому эта деталь, гениальная толстовская деталь, — и Каренина избирает именно такой путь самоубийства, именно так кончает с жизнью, с обществом, со светом в век цивилизации и прогресса...

Потрясение, нарушение правила, обострение...

В свое время Вишневского обвинили «в показе случайных анархо-бандитских персонажей, проникающих в наш флот, в качестве основных для него явлений». В качестве иллюстраций к этим объективным «злонамерениям» была и «Оптимистическая трагедия» и даже «Последний, решительный»... А я перечитываю эту пьесу теперь, читаю последний эпизод, где Вишневский на много лет вперед рассказал о первых днях нападения на СССР.

Как было бы прекрасно, справедливо, — «законно», сказали бы нынешние ребята! — если б спустя двадцать два года не нам — ему случилось быть в Малом театре на представлении «Оптимистической трагедии», поставленной ленинградцами и привезенной в Москву для показа делегатам Двадцатого съезда... Быть на втором рождении...

Свидетелем бессмертия своей умершей было пьесы? Или очевидцем жизнью за него придуманного нового финала его, Вишневского, оптимистической трагедии — без заглавных букв, без кавычек?

В Малом театре, на авансцене, стояли живые, воскресшие, смеющиеся, мокрые от волнения и от нестерпимого зноя сияющих юпитеров, — стояли те, кто ушел от нас, погибнув, те, кто на самом деле сделал незабываемыми и девятнадцатый, и семнадцатый. Из топок паровозов, где их сожгли, со дна моря с камнями на шее, из рвов и болот, куда их скинули, расстрелянных, из лопухом поросших братских могил — возвращенные к жизни силою искусства революции. И верно, потеснились бы с ласкою, появись средь них коренастый, приземистый морячок в партикулярном сером пиджачке. Том самом, снятом с гвоздичка в ванной на Лаврушинском.

...В 1958 году, в феврале, я прилетел в Будапешт — был приглашен Институтом культурных отношений Венгрии на премьеру своей пьесы «Гостиница «Астория». Ставил ее Театр венгерской Народной армии.

Год минул с небольшим после страшных будапештских событий, по-разному отозвавшихся в сердцах разных людей в разных концах земли. На занесенном последним снегом, продуваемом ветром с холодного, вовсе не голубого Дуная бульваре, близ неказистого входа в будапештскую подземку, мне показали голое, неприютное дерево: на нем головою вниз повесили полковника венгерской Народной армии за то, что он был полковником венгерской Народной армии. Мне показали американское посольство: за его дипломатически неприкосновенными стенами по сей день, вот уж больше года, хоронился, не переступая порога на улицу, кардинал Миндсенти, тот, что благословлял и повешение полковника, и атаку на будапештский горком партии, и черносотенные манифестации, и стрельбу по нестрелявшим советским танкам.

Я увидел, как шел по проспекту, сойдя с моста из Пешта в Буду, отряд вооруженных рабочих в тяжелых сапогах, в плотных серовато-зеленых комбинезонах, с автоматами, висевшими на груди. Их шаг был внушителен, облик суровым — живое напоминание о диктатуре пролетариата. О Ленине. Да, именно, как писал Ленин, мерная поступь железных батальонов пролетариата.

В моем воображении это зрелище вызвало из юности другое: Среднюю Азию, зыбучесть ее песков, придорожный саксаул, сусликов; одетую в пыльные кольчуги и в плотной, душащей завесе пыли палимую азиатской жарой роту мадьяр-интернационалистов. Революция застала их, бывших военнопленных, отказавшихся воевать за австрийского императора Франца-Иосифа, в далеком Туркестане, куда их убрали подальше от греха. Русская революция с ее знаменами мировой революции поставила военнопленных в ряды своих солдат, и тут уж они воевали на совесть, составив ударную силу первых красногвардейских отрядов, — и с белоказаками, и с басмачами, и с бухарским эмиром. Они были интернационалистами по наименованию и по сути, предтечи будущих интернациональных бригад генерала Вальтера и генерала Лукача. Одни из них, те, кому вышло вернуться к дунайским берегам, стали в ряды венгерской Красной армии, другие навеки погребены в песках Средней Азии...

С той поры слова «венгр», «мадьяр» стали в моем сознании понятиями, принадлежащими революции.

П., известный еще до войны венгерский актер, играл в моей пьесе заглавную роль летчика-коммуниста Коновалова. П. вернулся на родину в канун событий после почти двенадцатилетней отлучки.

Он бежал из Будапешта в дни побед Советской Армии, бежал стремглав в Южную Америку, бросив дом, виллу, успев захватить жену и, если не ошибаюсь, двух дочерей. Вероятно, у него были все основания поступать именно так: поведение его во времена фашистского господства не позволяло надеяться ни на сочувствие, ни на милосердие. Я был наслышан о его воззрениях, о его былой близости к Хорти и его режиму. Проскитавшись с семьей по Латинской Америке, где он работал и как актер, и как скульптор — у него была вторая профессия, — П. попросился домой. Его простили. И вот он — советский офицер, человек большевистской идеи, интернационалист, Василий Фролович Коновалов — так зовут главного героя «Гостиницы «Астория».

П. вернулся на родину пока один, семья еще оставалась в Америке. Его спрашивали, как жилось там, — только жест рукой. Жест стоил монолога. П. — артист первоклассный, я убедился в этом через день на премьере.

На киностудии, где мне крутили хронику времен Хорти, худенькая монтажница, поблескивая гневно-черными глазами, что-то быстро и зло сказала моему переводчику. Замявшись, с неохотой, тот перевел: как могло случиться, что советский писатель согласился, чтобы в его пьесе роль коммуниста была поручена человеку, который...

А после спектакля на банкет, организованном на немецкий манер — тут так принято, каждый платит за себя, — П. сказал мне с усмешкой, угощая токаем, что в его почтовый ящик бросили незадолго до премьеры открытки — подписанные и анонимные. Грозили, проклинали. Были разгневаны тем, что П. играл русского коммуниста-офицера. Разгневаны так же, как и монтажница с иссиня-черными глазами, правда совсем по другим мотивам.

П. играл в спектакле без аффектации, с точной психологической интонацией; будапештские газеты писали тогда, что весь его вид, движения, даже хрипловатый голос убедительны, что спор с Батениным — одна из самых эмоционально сильных сцен спектакля, что и в заключительных эпизодах он безошибочно изображает мужество и целомудрие своего героя. Газеты были правы: артист играл, любя то, что он играл. Врать в искусстве невозможно. Артист не фальшивил. Я понял: он попросил эту роль неспроста. Ему необходимо было ответить и монтажнице, и тем анонимам. Это была не только удачно сыгранная роль, это был и ответ, и позиция, и поступок.

«Гостиница «Астория» — вторая советская пьеса,