«Доктор Живаго» как исторический роман - Константин Михайлович Поливанов

«обманывал доверие народа») выглядели куда безобиднее традиционные упреки Суркова на собрании московских писателей, посвященном обсуждению постановления ЦК ВКП(б) «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели»: «индивидуалистическое творчество Б. Пастернака, восхваляемое на все лады заграничными эстетами»[289], отдельные фразы Н. Маслина в статье «Маяковский и наша современность» о том, что Пастернак приносит в жертву форме «любое содержание, не исключая разума и совести», превратил искусство в каталог «субъективных ощущений», и что его творчество «нанесло серьезный урон советской поэзии»[290], и Б. Яковлева в статье «Поэт для эстетов: Заметки о В. Хлебникове и формализме в поэзии» — «воинствующая безыдейность», «содержание рабски подчинено форме»[291].

Луконинская формула «свинья под дубом» была спустя несколько лет подхвачена в речи В. Е. Семичастного 30 октября 1958 года. По его позднейшим воспоминаниям, все бранные слова о Пастернаке в этой речи были фактические продиктованы ему Н. С. Хрущевым.[292]

Неудивительно, что в атмосфере этих обвинений с цензурными препятствиями стихотворения из романа столкнулись еще прежде его прозаических частей. В 1948 году несмотря на все нападки издательство «Советский писатель» в серии, посвященной 30-летию революции, напечатало книгу Пастернака «Избранное», куда кроме поэм «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт» вошла подборка из трех десятков стихотворений, которая завершалась «Мартом», «Бабьим летом» и «Зимней ночью». Получив экземпляр книги 1 апреля 1948 года, А. А. Фадеев отправляет встревоженное письмо К. Симонову:

Дорогой Костя! Дочитал Пастернака, сборник кончается совершенно пошло-эротическим стихом ахматовского толка, помеченным 46-м годом, — прямой вызов. Если не поздно, вели Ярцеву[293] тираж задержать, я окончательно в этом убедился. Если не поздно, пусть задержит. Поправлюсь, решим вопрос[294].

Спустя несколько дней, 6 апреля 1948 года, он доносил о происшедшем в ЦК А. А. Жданову и М. А. Суслову:

Довожу до вашего сведения, что Секретариат ССП не разрешил выпустить в свет уже напечатанный сборник стихотворений Б. Пастернака <…>

К сожалению, сборник был напечатан по нашей вине. При формировании серии избранных произведений советской литературы к тридцатилетию Октября секретариат допустил возможность включения в серию и сборника Б. Пастернака. Предполагалось, что в сборник могут войти его социальные вещи: «1905 год», «Лейтенант Шмидт», стихи периода Отечественной войны и некоторые лирические стихи.

Однако секретариат не проследил за формированием сборника, доверился составителям, и в сборнике преобладают формалистические стихи аполитического характера. К тому же сборник начинается с идеологически вредного «вступления», а кончается пошлым стихом ахматовского толка «Свеча горела». Стихотворение это, помеченное 1946 годом и завершающее сборник, звучит в современной литературной обстановке как издевка[295].

Уничтоженный сборник косвенным образом упомянут в статье, появившейся в ходе кампании против «антипатриотической группы космополитов и эстетов» и персонально посвященной литературному критику и редактору Ф. М. Левину. В перечислении инкриминируемых ему деяний упоминается Пастернак:

Это Ф. Левин, превозносивший в одной из статей 1939 года «завоевания» эстетствующего формалиста Б. Пастернака, значение которых «недооценено нашей поэтической молодежью», услужливо составляет в 1947 году для издательства «Советский писатель» книгу «Избранного» Б. Пастернака[296].

На этом фоне ярчайшим симптомом начала изменений политической и литературной жизни СССР стала публикация в журнале «Знамя» в апреле 1954 года десяти стихотворений под заголовком «Стихи из романа в прозе „Доктор Живаго“» с авторским предуведомлением:

Роман предположительно будет дописан летом. Он охватит время от 1903 до 1929 года, с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне.

Герой — Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записки и среди других бумаг написанные в молодые годы, отделанные стихи, часть которых здесь предлагается и которые во всей совокупности составят последнюю, заключительную главу романа[297].

По окончании работы в 1956 году Пастернак предлагал роман редакциям журналов «Новый мир» и «Знамя», новому альманаху «Литературная Москва». В середине мая он вручает машинопись романа итальянскому журналисту, работавшему в Москве на радио, вещавшем на Италию, для передачи миланскому издателю Джанджакомо Фельтринелли. Подписав летом 1956 года договор с Пастернаком (причем договор был прислан Пастернаку и отправлен им в издательство обычной почтой), Фельтринелли приступил к подготовке издания итальянского перевода.

Похоже, что весной-летом 1956 года, после ХХ съезда КПСС, сам факт передачи машинописи еще не опубликованного в СССР романа за границу еще не воспринимался однозначно как преступление (хотя после «дела Пильняка и Замятина» в 1929 году подобная практика до 1956 года полностью отсутствовала). В докладе главы КГБ Серова, датированном 24 августа 1956 года и сообщающем о передаче автором машинописи «Доктора Живаго» за рубеж, говорилось лишь, что роман, содержащий «идеалистическое представление о мире», был «Новым миром» отвергнут[298]. Однако уже к концу августа в верхах возобладала негативная политическая оценка нового произведения Пастернака. 31 августа министр иностранных дел Д. Шепилов аттестовал роман как «злобный пасквиль на СССР»[299]. По иронии судьбы, такая оценка была выдвинута советским руководителем, который в ситуации 1956 года считался одним из наиболее культурных и образованных людей в высших эшелонах власти, с которым творческая интеллигенция склонна была связывать надежды на масштабные реформы и ослабление идеологического давления[300]. К меморандуму Шепилова была приложена записка Отдела культуры ЦК КПСС, в которой новое произведение Пастернака расценивалось как «враждебное выступление против идеологии марксизма и практики революционной борьбы», где «история страны за первую половину ХX века изображается <…> с чуждых позиций злобствующего буржуазного индивидуалиста, для которого революция — бессмысленный и жестокий бунт, хаос и всеобщее одичание», «революция — дикий бунт ничтожеств»[301]. Более подробный анализ предлагала рецензия редколлегии «Нового мира», подготовленная, возможно, по указанию свыше и обосновывающая отказ публикации романа[302]. Основные содержащиеся в ней обвинения: «дух неприятия социалистической революции», «гипертрофированный до невероятных размеров индивидуализм», «роман глубоко несправедлив, исторически необъективен в изображении революции, гражданской войны и послереволюционных лет», «глубоко антидемократичен и чужд какого бы то ни было понимания интересов народа». Они во многом перекликались со старыми оценками поэта, выдвигавшимися против него на протяжении 1940-х годов, однако по сравнению со старыми штампованными формулами в письме «Нового мира» были и несвойственные прежним выпадам упреки. Известно о личном участии Федина, друга и соседа поэта по переделкинской даче (одного из первых читателей романа), собственноручно вписавшего в текст новомирской внутренней рецензии особенно задевшие Пастернака абзацы. Достаточно сопоставить эти обвинительные пассажи Федина с теми его высказываниями, которые в 1943 и 1944 годах были зафиксированы органами госбезопасности, чтобы представить себе всю глубину метаморфозы, пережитой и им самим, и советской литературной жизнью за эти годы[303].

Естественно, что