Брик-лейн - Моника Али

Миссис Ислам покопалась у себя в рукаве. Вытащила розовый носовой платок с кружевом по краю и покашляла в него. Назнин впервые услышала ее кашель. Может, у нее кончился сироп?

Миссис Ислам положила платок обратно в рукав. Рукава у нее болтались мешком, как будто она заболела слоновой болезнью.

— Я умираю, — огрызнулась она, — ты решила, наверное, что смерть мне к лицу.

Ее маленькие черные глазки мерцали бешенством.

Назнин рассмотрела ее со всем вниманием. Миссис Ислам и вправду сегодня не такая, как всегда: вроде все как обычно, а суть будто исчезла, будто угасает миссис Ислам. Назнин обратила на это внимание. Может, она похудела?

— Значит, муж твой уже купил билеты, — сказала миссис Ислам, — а ты бежишь домой собираться.

— Какие билеты?

Ни с того ни с сего миссис Ислам схватила Назнин за подбородок. Пальцы у нее хрустели, как сухие листья.

— Такое честное личико. С таким и врать не стыдно!

Назнин поняла, что даже на таком близком расстоянии она не чувствует больничного запаха от миссис Ислам. Вот что изменилось.

— Я не знаю, о чем вы говорите, — сказала Назнин.

Она взяла руку миссис Ислам и мягко отстранила от своего лица.

— Не знаешь? Конечно, такое невинное создание, как миссис Ахмед, вряд ли что-нибудь знает. Разве ты не знаешь, что твой муж в слезах прибежал к доктору Азаду, и доктор Азад дал ему денег на побег?

Дыхание ее стало тяжелым. Она покачнулась, и Назнин еле удержалась, чтобы не подать ей руку.

— Доктор Азад дурак. И денег своих не получит. Я сказала ему, но разве кто будет слушать старуху, которая отжила свой век?

Назнин отступила. Дверь совсем близко. Она обернулась. Шаг — и свобода. Внезапно ей захотелось бежать от этой женщины.

Миссис Ислам, словно прочитав ее мысли, схватила ее за руку своими бумажными пальцами. Она добавила в голос сахару, но результат получился сомнительный — все равно что насыпать сахару в чили.

— Я бы тебя отпустила, дитя мое, простила бы тебе долг и благословила, но как мне быть с остальными? Дашь уйти одной — все захотят уйти. Мои сыновья придумают, что делать. Лучше просто отдай мне долг.

— Это невозможно, — воскликнула Назнин, — сколько вам ни отдавай, все равно долг не уменьшается.

Миссис Ислам отпустила ее руку.

— Бог всегда показывает путь, — сказала она, скромно улыбаясь, — надо его только увидеть.

Шану ездил по городу до раннего утра, но Назнин встретила его на пороге.

— Это правда? — потребовала она ответа.

— Хороший вопрос, — ответил Шану, — мне кажется, что это самый лучший из всех вопросов.

— Я хочу знать…

— Тогда подожди, — сказал Шану, — подожди минутку. Я ведь вошел всего секунду назад. И еще не снял куртку. — И он начал стягивать ее, чтобы не было возражений. — Ты ведь ненавидишь, когда я вхожу в дом и забываю ее снять. Ты ведь скорее высосешь внутренности таракана, чем будешь смотреть, как я ем в куртке.

У нее пересохло во рту. Так он это знает? Она же так тщательно скрывает свои эмоции.

— Да, — сказал Шану, — пойми, не настолько уж я слеп.

Он продолжал стоять в коридоре. Прямо над его головой — лампочка. Надо ее заменить, очень слабая. Не убивает темноту, а заметает ее по углам и в складки на лице Шану.

Шану стоит, и Назнин пробирает страх — не от того, что Шану скажет или сделает, а от того, что он видит, глядя на нее.

— «Это правда?» — Он взвесил каждое слово. — Как нравится мне этот вопрос. Студент, изучающий философию, должен постоянно себя спрашивать: истинна ли природа мира вокруг? Таким же вопросом должен задаваться и студент, изучающий физику, историю и даже литературу и искусство, потому что только правдивое искусство достойно называться искусством.

Он замолчал и расстегнул куртку. Куртка моментально соскользнула с его покатых плеч. Шану поднял ее и отряхнул.

— Когда нам что-то говорят, то, прежде чем раскрыть навстречу ум и сердце, нужно это проверить. Мы открываем книгу, переворачиваем газетный лист, мы позволяем телевизору и радио поселиться у нас дома. Все, что мы слышим каждый день, — правда ли это?

Она ждала.

— Когда говорит имам, это не есть Слово Господа. Говорит ли он правду? Легче верить, чем не верить. Например, слухам. Или тому, что говорила нам мать и что осталось на уровне спинного мозга. Эти ответы появились раньше, чем вопросы. И прочее, много чего еще. Мужчина может врать самому себе. И женщине тоже.

Шану опустил взгляд. И обращался теперь к куртке:

— Сердце говорит так и так, оно кричит, оно бьется в истерике. А проверь его — и выясняется, что это громкий и пустой шум. Когда испытываешь сильные чувства и сомнений нет, надо спросить себя: это правда?

Оба на несколько секунд застыли, и секунды эти показались вечностью.

Потом Шану потер нос ладонью и встряхнул щеками, как человек, который только что опустил лицо в воду.

— Давай в комнату зайдем хотя бы. Я покажу тебе билеты.

Назнин изучила красные косые буквы логотипа авиакомпании «Биман» на кармашке билета. Она потрогала каждый билет, удивилась, какие они тонкие, словно бы худосочные.

— Двадцать седьмое октября. Еще пять дней, — сказал Шану, — а сделать надо очень много.

— Но мы не успеем. Что будет с квартирой? Мы ведь не можем ее так оставить.

— Доктор Азад нам поможет. Он согласился все уладить. Он сдаст ее или передаст районному совету, смотря что я ему скажу по телефону из Дакки.

Назнин прошлась по комнате. Коснулась тележки, уголка, серванта, обеденного стола, кофейного столика и книжного шкафа. Зашла за диван цвета коровьего помета и погладила спинку.

— Но что ты будешь делать в Дакке? На что мы будем жить?

Шану погладил живот:

— Думаешь, мой желудок долго протянет без еды? Я шел к доктору не за деньгами, а за лекарством. Не волнуйся. Язва скоро успокоится; я не собираюсь жить только на хлебе и воде. Беспокоиться не о чем. Займусь мыльным бизнесом.

И яростно откашлялся, хотя ничего не откашлял.

Назнин сидела у Разии на подоконнике. Ужас разрастался в ней, вспухал, как мыльные пузыри у губ. Между домами вклинились кусочки серого неба. Какие они маленькие. Ничтожные. А в Гурипуре небо доходит до самых краев земли. Здесь же его можно измерить пальцами.

Ужас ушел в горло и застрял под ключицей. Она застыла. Если двинуться, то ужас может попасть в легкое и взорваться. В дверь спальни ритмично колотят ногой.

Разия лежит на полу. Ее волосы, наэлектризовавшись от паласа, поднялись вокруг головы, как большой серый морской анемон.

— Давай посмотрю, чего он хочет, — предложила Назнин.

— Нет, — ответила Разия, — ему нужно только одно.

Остается три дня. За три дня надо что-то придумать, если вообще можно что-то придумать. Шану купил еще чемоданов. Девочки и Назнин стояли вокруг них, как вокруг могилы.

Стук стал громче и чаще.

Разия встала. Потерла чашечки коленей. Пошла к двери, преодолевая невидимую сковывающую силу, словно она по грудь в воде.

Ужас разрастается. Вот-вот сломает ключицу. Назнин дышит с осторожностью.

Разия остановилась и посмотрела на нижний железный засов на двери. Потом — на верхний железный засов.

Осталось три дня, и все это кончится. Ужас немного уменьшился. Они сядут в самолет и улетят отсюда.

Чудовищный грохот в дверь, словно Тарик решил ее выбить.

Потом тишина. Может, выключился.

Разия, как кошка за собственным хвостом, сначала развернулась от двери, потом снова к ней. Потом легла на бок и закрыла глаза.

Правильнее всего — ехать с мужем. Шану она сейчас очень нужна. У детей должен быть отец. Нет другого выбора, кроме как ехать.

— Все время кажется, что для детей стараешься, — сказала Разия, не открывая глаз, — но хорошо ли будет, не знаешь. А вернуться и переделать уже невозможно.

— Сколько он там уже?

— Два дня. — Разия открыла глаза. — Посмотри, — сказала она, будто только-только заметила, что в комнате нет мебели, — это он сам придумал — перегородки, дверь на замке. Сказал: «Даже если буду называть тебя всеми мыслимыми именами, не выпускай меня, пока все не кончится, о'кей-ма?» И я пообещала: «Сынок, твоя о'кей-ма тебя не выпустит».

…Хасина стояла у пруда и, наклонившись вперед, стряхивала волосы.

«Ну же, — кричала она Назнин, — давай прыгнем».

И не стала ждать. Она никогда не ждет. Она побежала и прыгнула, исчезла в воде и снова появилась на поверхности. За спиной струились волосы, играя самоцветами из воды и солнца…

Еще три дня, и она поедет домой и увидит Хасину. Назнин сжала кончики пальцев и прижала к губам. Попыталась представить лицо сестры не таким, каким его запомнила. Попыталась представить женщину со множеством шрамов от тяжкой жизни. Но перед глазами все равно появлялась девочка с губами цвета граната — лицо, от которого перехватывает дыхание, и расправленные плечики, которые не станут ждать.