Гулящая - Панас Мирный

– Так всегда: когда она у кого-нибудь чужого увидит, тотчас же бежит узнать, что делают, – сказала Горпына.

– И нас она, спасибо, не забывает, – вставил Федор.

– Паскуда, – сказала бабка.

– Да ну ее. Лучше выпьем, – сказал Федор, – Горпына, дай нам борща, каши... все давай, что приготовила.

Перед борщом выпили еще по одной и снова развеселились. Говор и смех не утихали ни на минуту. Оришка совсем осоловела, глаза ее закрывались, голова качалась, она совала ложку не тем концом в борщ. Все над ней смеялись.

– Выпила, – говорила она нетвердо. – А все же врагам своим не поддамся... Вот тут они у меня сидят. Я не Горпына, что всем смолчит, и не Федор, что их избегает. Я знаю, что у них на уме.

– Какие ж у вас враги, бабуся? – спросила Горпына.

– До черта у меня врагов. Даже собственный муж. Разве я за него по доброй воле пошла? Не такого постылого я достойна... – И ее сморщенное лицо расплылось в улыбке.

Все засмеялись, а Кравченко пуще всех.

– А ты мне не хохочи, – сказала ему бабка. – Ты у меня в руках. Захочу – раздавлю. И ты, Федор, не смейся. Знаю, что сквозь слезы смеешься. А ты... – обратилась она к Христе, – твое дело еще только начинается. Смейся пока, смейся... А я все знаю. – Бабка поднялась и продолжала пророческим тоном: – Тебя горе ждет. Тяжкое горе ждет тебя. Я знаю все.

– Что вы знаете? – испуганно глядя на бабку, спросила Христя.

– То знаю, что спать хочу, – усмехнувшись, сказала Оришка и вышла из-за стола. Не поблагодарив и не перекрестившись, она кое-как поплелась к нарам и легла рядом с детьми.

– Ослабела старушка. Выпила лишнее, – сказала Горпына и бросилась к нарам постелить тетке постель.

Обед кончился. Кравченко и Федор вышли на двор покурить. Горпына принялась мыть посуду, а Христя размышляла над бабьим пророчеством. Вид, голос и самые слова бабки произвели на Христю неотразимое впечатление. «Твое еще только начинается...» Что это значит? Да и почему она знает, что меня ждет? А так говорит, будто знает.

Христя начала перебирать в памяти минувшие годы. Длинной чередой возникли перед нею утраты, горести, мытарства. А теперь разве не то же самое? Сегодня у нее есть где преклонить голову, а что будет завтра? Стоит Колеснику захотеть – и она тотчас же очутится на улице. Раньше, не приученная к довольству и безделью, она бы могла еще взяться за работу и честно добывать себе кусок хлеба. А теперь? Вся ее сила в красоте. Без нее – она ничто. Доколе ж она будет так скитаться, то жить в роскоши и холе, то падать на дно грязной ямы? Она так мечтала о спокойной жизни, хотя бы такой, как у Горпыны. Бывают и у нее горькие минуты... вот сегодня. Однако никто у нее не отнимает того, что у нее есть: семью, Федора, хату. Люди знают, что она честная женщина. А я? Сегодня – панночка, а завтра... может, никто и не захочет говорить со мной, если узнает, кто я.

Тоска все больше овладевала Христей. Ей хотелось перед кем-нибудь излить свою душу.

– Горпына! – позвала она тихо.

– Что, панночка? Может, отдохнуть хотите?

– Нет, я хочу тебе что-то сказать. Может, когда услышишь, из хаты меня выгонишь.

– Ох, как вы страшно начали. За что ж я вас выгнала б?

– Все может быть. Только об одном я тебя попрошу. Никому не рассказывай того, что от меня сейчас услышишь.

– Кому же говорить?

– Побожись, что не скажешь.

– Да что это вы? Душу чью-нибудь загубили, так я не поверю.

– Не чью-нибудь, а свою. Знала ты Христю Притыку?

– А как же. Мы с ней дружили.

– Где ж она теперь?

– Вы разве знали ее?

– Да. И мне б хотелось узнать, где она сейчас.

– Господь ее ведает. Была красивая девка, да, видно, в беду попала. Родители ее померли. А она в городе служила. Федор был там и, вернувшись, рассказывал, что хозяйка ее выгнала за то, что с панычом связалась.

– А добра никакого не осталось у нее?

– Нет. Был у них земельный надел, огород. Здор, сосед их, владел им. Люди говорят, что он с этого и нажился. Богачом стал. Дом его дранкой крыт, забором обнесен... В церкви он у нас ктитором. Старый двор продал. А в хате Притыки – шинок, еврей какой-то снял.

Христя молча слушала.

– Вот так, – повторила она, – в Христиной хате еврей шинкарит.

– А когда же вы знали Христю?

– Горпына, разве ты меня не узнаешь? Я ж и есть Христя. Та самая, что когда-то жила здесь. Видишь, какой я стала.

– Ты... вы... Христя... – забормотала Горпына. Она так испугалась, словно перед ней был выходец с того света.

В это мгновенье проснулась Оришка.

– Не пора ли ехать? – спросила она.

– Пора, пора, – сказала Христя.

А тут и мужчины вернулись.

– Василь! Пора ехать!

– Ехать так ехать. Сейчас запрягу.

И Кравченко вышел из хаты. Вскоре гости уехали.

Измучилась Христя перед отъездом. Она боялась, что Горпына заговорит о ней, но та сидела точно в воду опущенная... Только когда выехали со двора, Христя облегченно вздохнула.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

– Теперь я вас повезу по другой дороге, чтобы вы всю Марьяновку увидели и знали, какая она есть, – сказал Кравченко и повернул коня к церкви.

Они проехали по большаку, который шел из города через Марьяновку. Как знакома эта дорога Христе! Хорошо знакома! По ней она бегала еще девочкой. По этому шляху Кирило отводил ее в люди, по нему катилось ее горе. Вот здесь она когда-то прощалась с селом, а тут встретила покойную мать, когда ее несли на кладбище. Доконали ее люди и напасти, до того довели, что и во сне ей не снилось. Безрадостные воспоминания, невеселые думы!

За площадью должен быть их двор. Где ж он? Теперь здесь уже целая улица, а раньше хата – на конце села. Это Карпа двор... Карпа Здора... Он, он. Рядом – и ее хата. Неужели это она – с бутылкой над дверью? Будто незнакомой стала: вход прямо с улицы, а не через калитку, как раньше. Там, где был палисадник, цвели высокие розы и стлался барвинок по земле, теперь пустое истоптанное место. Рыжий корчмарь стоит на пороге и глядит на проезжающих.

Христе стало еще тяжелее на душе, когда она увидела родной двор. Вспомнился ей недавний разговор с Горпыной... Вот до чего довела ее злая доля. Вот для чего ее родили, растили, лелеяли!

Жизнь представилась ей высокой горой, на которую она с трудом взбирается. Только она достигает вершины, как уж снова летит вниз головой. Где ж ее пристанище? Где ей склонить измученную голову? Неужто лишь в могиле обретет она желанный покой? И только для этого жить, мучиться, терпеть? Она склонила голову на грудь и тяжело вздохнула. Так клонится к земле увядающий цветок.

Всю дорогу Христя была печальной, рассеянной и не проронила ни слова. Ни просторы полей, освещенные лучами заходящего солнца, ни дремучий лес у Веселого Кута не привлекли ее внимания.

Дома ей стало еще тоскливей и безотрадней. Она почувствовала себя в позолоченной клетке. А тут еще Оришка пристает с разговорами, допытывается, понравилось ли ей в Марьяновке.

– А как же? Понравилось, – ответила Христя, чтобы отвязаться от назойливой старухи.

Да не так-то легко от нее отделаться.

– Что в ней теперь хорошего? Поглядели б вы на нее лет тридцать назад, когда еще панщина была и сам пан жил в селе. Эх, и лилось тогда в панском дворе – хлеб свой, и выпивка, и музыка... Ешь, пей вволю, а гуляй хоть до упаду! И народу тогда меньше было, и люди лучше. Все вместе, друг за дружку держались. А если кто собьется с пути – пан всегда на страже. Тогда уж виноватому пощады не будет.

И Оришка начала весело рассказывать о том, кого и когда пороли на конюшне. Кого отдали в рекруты. Как одной женщине за кражу молока присудили всю жизнь носить на шее ковшик, который специально заказали гончару. Как мать чернявой Ивги, когда пан дознался, что она пошла к венцу не девушкой, остригли, вымазали дегтем, утыкали перьями и голой водили по селу. Люди говорили, что оттого и дочка у нее черной уродилась.

Страшные были эти Оришкины рассказы. Христя ужасалась, слушая их, а Оришка – хоть бы что... Глаза ее горели от радостного возбуждения. Ей, видимо, приятно было вспоминать молодые годы и все эти случаи, от которых у Христи стыла кровь.

– Вот как жили в старину! И хорошо! Было кому людей от греха удержать. А теперь все расползлось, как изношенная одежда. Не найдешь, где рукав был, где пола, где спина. Все пошло вразброд. Все люди врагами стали... друг друга подстерегают, как бы обдурить, облапошить, провести. Не разберешь в такой сутолоке, кто свой, кто чужой. Все чужие, каждый сам по себе.

Так рассказывала Оришка, сидя с Христей в столовой и потягивая сладкий чай. Христя молчала, слушала, и перед ее глазами возникали страшные картины былого, еще более тяжелого, чем то, что ей пришлось пережить. И казалось ей, что жизнь с незапамятных времен была бесконечной цепью горестей и утрат сотен тысяч людей, обойденных судьбой. Некогда этой судьбой распоряжались одни паны, а теперь... теперь богатые купцы, мироеды, накопившие деньги всякими правдами и неправдами, и содрали они это богатство с того же бедного люда.