Катакомбы - Валентин Катаев

А они вот уже шестые сутки продолжали блуждать в подземных лабиринтах, не находя выхода. Они уже давно съели все свои ничтожные запасы продовольствия, а воды у них и вовсе не было. Керосин кончался.

Черноиваненко потушил "летучую мышь", и они сели на землю.

До сих пор, пока в фонаре оставалось еще много керосина, они все шли и шли, поворачивая из одного подземного коридора в другой. Это были какие-то очень древние ходы, куда уже давно не ступала нога человека. Все же это были ходы, их прорыли люди, и не могли же они никуда не привести. Они должны куда-нибудь вывести. Но во многих местах они были наглухо закрыты подземными обвалами, сдвинутыми оползнями. То и дело приходилось возвращаться назад и поворачивать в другую сторону.

Иногда они попадали в большие пещеры и находили там следы людей. В одной из них они увидели полузасыпанный пылью человеческий скелет и вокруг него клочья истлевшей одежды. В другой виднелись черные следы костра, на земле валялась помятая, пробитая пулей алюминиевая фляжка с двумя горлышками, а на стене можно было прочесть почерневшую надпись: "Les proletaires de tout le monde unissez-vous" – по-видимому, ее вырезал тесаком один из французских матросов, не пожелавший воевать против молодой Советской республики в 1919 году, во время интервенции четырнадцати держав.

– Ты понимаешь, – сказал Черноиваненко, присаживаясь возле стены, – ты понимаешь, Бачей, какая страшная, смертельная борьба идет в мире вот уже двадцать пять лет. Четверть века! Ты шутишь… – Он с трудом перевел дыхание и облизнул сухие, потрескавшиеся губы. – Четверть века капиталисты пытаются нас уничтожить, раздавить, загнать под землю… Не мытьем, так катаньем. Какие только мерзавцы не пытались нас задушить: деникинцы, врангелевцы, колчаковцы, семеновцы, петлюровцы, шахтинцы, промпартия, басмачи, мусаватисты… Яд, кинжал, бомба, измена… Халхин-Гол, белофинны… Теперь Гитлер, Муссолини, Антонеску, всякие квислинги… Но мы их били, бьем и будем бить. Да, будем бить смертным боем! – Он сжал рот и некоторое время сухими, воспаленными глазами смотрел на слабый огонек "летучей мыши". – И мы их уничтожим… Уничтожим потому, что мы ведем войну справедливую, народную, войну нового типа. Войну за будущее всего трудового человечества. За мир, за счастье, за коммунизм.

Один раз они наткнулись на горку рассыпанного типографского шрифта, настолько окислившегося, что свинцовые буквы почти потеряли свою форму и были похожи на длинные камешки. Тут же, засыпанный пылью, лежал заржавленный типографский пресс и клочки желтой от времени бумаги.

Они остановились, и Черноиваненко поднял один клочок. На нем еще можно было разобрать несколько напечатанных слов: "…бастовки по поводу ленских расстрелов. В Питере и Москве, в Риге и Киеве, в Саратове и Екатеринославе, в Одессе и Харькове, в Баку и Николаеве, – везде, во всех концах России подымают голову рабочие в защиту своих загубленных на Лене товарищей".

Черноиваненко торопливо поднял еще один клочок бумаги, которая буквально рассыпалась в его дрожащих от волнения пальцах.

"Нет сомнения, что подземные силы освободительного дви…"

– Это листовка двенадцатого года, – сказал Черноиваненко, с пристальным вниманием рассматривая клочок старой, тонкой бумаги. – Я ее припоминаю… Она была напечатана в "Звезде", а потом ее перепечатали тут, в катакомбах, в партийной типографии.

Он некоторое время молчал и вдруг сказал с чувством глубокого волнения:

– Товарищи, это голос нашей партии! Он долетел к нам из глубины истории. Чуете его силу? Он говорит нам сейчас: "Мы живы".

Черноиваненко полузакрыл глаза и медленно прошептал:

– "…кипит наша алая кровь огнем неистраченных сил!.." Да! Неистраченных сил… – Голос Черноиваненко зазвенел уверенно: – Мы живы! Это наша большевистская партия – сегодня, сейчас, здесь – говорит нам о подземных силах освободительного движения! Она зовет нас вперед.

И они шли дальше, все вперед, вперед…

Теперь же они умирали от жажды. Перепелицкая уже начинала бредить. Черноиваненко и Бачей с ужасом прислушивались к ее бормотанью, журчащему в темноте, как ручей.

– Ну что ж… – наконец сказал Черноиваненко незнакомым голосом, по одному звуку которого можно было почувствовать, как пересох его язык и как пылает его гортань. – Плоховаты наши дела, Петя, – сказал он, видимо силясь улыбнуться. – Как ты на это смотришь?

– Хуже не бывает, – ответил Бачей, также силясь улыбнуться и чувствуя, что холодеет от слов Черноиваненко, от их скрытого, беспощадного смысла. Между прочим… ужасно хочется жить, ужасно! Так бы все время жил и жил…

– А кто говорит о смерти? – почти закричал Черноиваненко из темноты уже совсем неузнаваемым голосом, злобным и срывающимся. – Нет, брат, шутишь!

Черноиваненко вдруг так ясно представил себе родной город, под которым они, может быть, в эту минуту находились.

Он нашел в темноте руку Петра Васильевича и крепко сжал ее повыше локтя.

– Слышь, Бачей, – жарко зашептал он, – это они, наши предки, потомки запорожцев – свободолюбивые и смелые сечевики, когда-то пришли сюда, на берег Черного моря, и вместе с беглыми крепостными екатерининской России заселили и возделали пустынные новороссийские степи… – Он помолчал, ожидая ответа, но не дождался. – Ты слышишь, что я говорю?

– Слышу, – ответил в темноте Бачей.

– А если слышишь, то перестань думать о смерти. Я тебе приказываю! Кто под знаменами Суворова штурмовал Измаил и Очаков? Кто отбивался от турок? Кто строил город?.. Наши предки – каменщики, землекопы, плотники. Они были истинными хозяевами всей этой красоты и богатства! Это они, батарейцы прапорщика Щеголева, отстояли Одессу от англо-французского нападения. Это они со славой умирали на бастионах Севастополя! А мы? Мы же, брат, с тобой пережили четыре войны и две революции! Помнишь, как мы носили в тысяча девятьсот пятом году патроны на баррикады? Помнишь, как мы сражались в тысяча девятьсот восемнадцатом году за власть Советов? А кто, как не мы, защищал власть от Деникина и Врангеля, от гайдамаков? Кто бил интервентов сначала немцев, а потом англичан, американцев, французов, греков и прочих наемников мирового капитализма? Ну? И ты думаешь, что нас с тобой так легко закопать живьем в землю? Нет, брат! Мы бессмертны!

Между тем Перепелицкая продолжала бредить, и ее бессвязное бормотанье безостановочно текло в подземной тьме, напоминая журчанье ручья.

Ее все время преследовало странное видение: она – Валентина, и она идет по черному кружеву теней, которые поднимаются с мостовой по ее ногам, по коленям, по груди. Она невеста, и она идет в сверкающей фате дождя, душистые капли катятся по ее лицу, блестят в ее волосах, но ни одна капля не может упасть на ее воспаленные губы, потому что невозможно подписать.

– Подписать и напиться, подписать и напиться… – в беспамятстве бормотала Перепелицкая, и слышно было, как она мечется во тьме и тягостно вздыхает, как бы из самой глубины души, умирающей от жажды.

И десятки, сотни, тысячи белых чаек летали перед ней, над ней, вокруг нее, как души погибших…

Вдруг она замолчала.

Петру Васильевичу показалось, что она умерла. Он протянул в темноте руку, пошарил и нашел голову Матрены Терентьевны. Он коснулся пальцами ее сухих и даже на ощупь пыльных волос.

– Это вы, Петя? – слабо сказала она.

Она сделала в темноте какое-то очень трудное движение и положила свою жесткую, грубую ладонь на пальцы Петра Васильевича.

– Нет, я еще, слава богу, живая, – сказала она, как бы отвечая на его безмолвный вопрос. – Я живучая… Какие у вас горячие пальцы, Петя! Вы не обижаетесь, что я вас все время называю Петей? Ведь мы с вами знакомые с детства. И вы для меня все равно мальчик Петя с Канатной, угол Куликова поля.

Он молчал, чувствуя, как светлеет у него на душе.

– Я вас так любила с самого детства, – помолчав, сказала Матрена Терентьевна. – Я всюду за вами ходила, а вы никогда не обращали на меня внимания. Вы даже меня не сразу узнали, когда пришли в наш отряд.

– А ты меня разве сразу узнала?

– Я вас сразу узнала. А вы меня не узнали… не узнали… Как же вы меня могли не узнать, когда я та самая девочка с Ближних Мельниц? Помните наши подснежники? А помните лазарет на Маразлиевской? Я была тогда такая, как моя Валентиночка, может быть немножко старше…

Вдруг она замолчала и потом быстро спросила, уже совсем другим голосом – тревожным, прерывающимся:

– Где мы сейчас находимся? Вы не знаете? А я знаю! Мы сейчас лежим под самым Куликовым полем. Помните, Петя, нашу Марину?.. А Павлика и Женечку?.. Тише! Мы теперь все лежим рядом с ними в сырой земле под Куликовым полем, под красным плугом с завода Гена… помните красный плуг над братской могилой? А наверху идет дождик. И мочит водичка наши косточки… А где же мой папочка? Это он вышел отсюда, из катакомб, в восемнадцатом году и взорвал на Дальницкой немецкие пороховые склады. И улетела его душа вместе с огнем и дымом на небо… скажете – нет? – Она стала заговариваться, залилась слезами.