«Русская освободительная армия» против Сталина - Иоахим Гофман

Уже эти первые публикации показали, что советской контрпропаганде недоставало подлинных аргументов. Затруднительное положение советского руководства проявилось при этом не столько в нагромождении (в известном смысле, еще понятном) крепких выражений и словесных оскорблений, сколько в том, что оно почти по всем пунктам вынуждено было прибегнуть к грубым искажениям или легко распознаваемой лжи. Центральной проблемой для советской пропаганды было моральное уничтожение Власова, поскольку, как, очевидно, считалось, тогда сама по себе рухнет и олицетворяемая им политическая идея. Правда, это не было легкой задачей. Ведь Власов, который в ходе войны командовал советскими войсками на важных участках фронта, каждый раз в центре событий, будучи командиром 4-го механизированного корпуса под Львовом, командующим 37-й армией под Киевом, заместителем командующего войсками Юго-Западного направления, командующим 20-й армией под Москвой и 2-й ударной армией под Любанью, в последнем случае являясь одновременно заместителем командующего Волховским фронтом, щедро восхвалялся как полководец в советской печати. Чтобы дискредитировать столь видного военачальника, уже нужны были убедительные аргументы. Поэтому пришлось еще раз прибегнуть к тем же обвинениям, которые во время «Большой чистки» 1937–1938 гг. послужили для ликвидации командования Красной Армии – не только Маршалов Советского Союза Блюхера, Егорова и Тухачевского, но и 35 000 офицеров – половины всего офицерского корпуса, а также 20 000 или двух третей всех политработников Красной Армии и Военно-Морского Флота [737]: к обвинениям в «контрреволюционной, троцкистской заговорщической деятельности».

Вот и заявление Главного политуправления Красной Армии от 4 июля 1943 г. характеризует Власова как «активного члена» организации врагов народа, которая в свое время вела «тайные переговоры» о продаже «Советской Украины и Белоруссии» немцам и «Советского Приморья, а также Сибири» японцам. Возникает вопрос, как случилось, что Власов после раскрытия этой «заговорщической деятельности» смог избежать судьбы всех своих товарищей. Лишь потому, что он «притворно раскаялся и умолял о прощении», «советское правосудие» якобы не только простило его, но и к тому же дало ему возможность искупить свои мнимые преступления «работой в Красной Армии» – причем на посту высокопоставленного военачальника? Это выглядит весьма невероятно. И тот, кто сохранил в себе способность рассуждать, мог из официального объяснения без труда сделать вывод о полной несостоятельности выдвинутых против Власова обвинений. Власов, утверждается далее, злоупотребил оказанным ему доверием и под Киевом использовал первую же возможность для того, чтобы сдаться «немецким фашистам» и завербоваться в качестве «шпиона и провокатора». В качестве доказательства этого «второго, еще более тяжкого преступления» приводится лишь то, что он выбрался из немецкого окружения. В то время быть окруженцем в Красной Армии считалось военным преступлением, за которое были расстреляны многие причастные к этому люди [738]. Однако в данном случае и в отношении личности Власова эта аргументация совершенно ставила вещи с ног на голову. Ведь столицу Украины пришлось защищать, по строгому приказу Ставки и вопреки советам военачальников, вплоть до полного окружения города немцами. Лишь 18 сентября 1941 г., когда уже было поздно вести планомерный отход, Власов получил разрешение оставить Киев и оторваться от противника [739]. Стойкая оборона Киева, которая превозносится в военной историографии Советского Союза как особо славная страница, послужила причиной тому, что Власову и частям его армии удалось вырваться сквозь плотное кольцо окружения с невероятным трудом. Как могло теперь отсюда произрасти обвинение против него? Далее, тщетно искать объяснений того, как могло случиться, что командующий армией, находившийся, как считалось, на службе вражеской разведки, «снова» получил высокий командный пост, причем не только в 1942 г. у Волхова, а еще в 1941 г., в критической фазе битвы за Москву, на решающем участке советского контрнаступления. То, что Власов, а не, скажем, Сталин и Ставка Верховного Главнокомандования, должен далее нести ответственность и за гибель 2-й ударной армии, уже не кажется удивительным при логике Главного политуправления. Вопреки однозначно установленным фактам, утверждается, что Власов умышленно привел доверенную ему армию в окружение и к гибели, а затем перебежал к своим немецким господам и хозяевам: «С этого времени он полностью разоблачил себя как гитлеровский шпион, предатель и убийца советских людей».

В характеристике советской пропаганды Власов предстает только как пособник, как «лакей» немцев, который ползал перед ними «на четвереньках» и «помогал врагам родины мучить русский народ, сжигать наши родные села, насиловать русских женщин, убивать наших детей и осквернять нашу национальную честь». Неловкая фраза в «Открытом письме» Власова, что он скажет о своих представлениях насчет новой России «в свое время», становится доказательством того, что он не преследовал созидательных целей. «В свое время, – издевается Павлов, – но почему же не сразу, господин генерал? С каких пор честные политики прячут свои взгляды от народа? В том-то и дело, что Власов не политик, он бесчестный игрок, который боится открыть свои краплёные карты». При этом уже один взгляд на 13 пунктов Смоленской декларации показывает, на каких основах должно было происходить преобразование жизни в России. А именно, на основах неприкосновенности личности и жилища, свободы совести, слова, религии, собраний и печати, на основе свободной экономики и социальной справедливости. Народам России должна была гарантироваться национальная свобода. И что же далее лучше подходило для опровержения обвинения в подчинении воле немецких захватчиков, чем требование о «почетном мире с Германией», выдвинутое в противовес германской политике, и признание русского народа «равноправным членом семьи народов новой Европы»? Александров, правда, еще мог с определенным основанием назвать «Русский Комитет» «лавочкой»; кстати, полковник Боярский в письме к Власову выразился совершенно аналогично [740]. Но в 13 пунктах впервые появились те требования, которые в расширенном виде, в качестве программы Русского освободительного движения, в конечном итоге, получили свое отражение в Пражском манифесте от 14 ноября 1944 г.

Провозглашенные в Смоленской декларации политические тезисы были в действительности столь взрывоопасными, что советское руководство не могло себе позволить даже пропагандистскую полемику. Но не только сталинский режим был заинтересован в том, чтобы подавить информацию о них. Это же относилось и к германскому политическому руководству, которое подчеркнуто запретило распространение Смоленской декларации по свою сторону фронта по совершенно аналогичным причинам. Пришлось прибегнуть к методу разбрасывания «по ошибке», чтобы ознакомить с ее содержанием и население оккупированных территорий. 8 июня 1943 г. Гитлер выразил свое неудовольствие политической деятельностью Власова и категорически выступил против малейших уступок в духе тезисов «Русского Комитета», а также против создания русской армии, т. к. тем самым, по его выражению, «мы прежде всего упустили бы из виду цели настоящей войны» [741]. Бескомпромиссность, с которой он по этой причине велел воспрепятствовать деятельности Власова, является убедительным опровержением советской пропагандистской формулы, что тот был «наймитом», «низменным лизоблюдом» фашистов. Кроме того, оценка Гитлером Власова и обращение с ним позволяют ясно понять, что Власов как раз не мог служить его интересам, что он, напротив, намеревался развернуть между Гитлером и Сталиным самостоятельную национально-русскую «Третью силу».

Центральный руководящий орган Главного политуправления, оставивший войска Красной Армии в неведении относительно подлинных намерений Власова, вынужден был изобразить в карикатурном виде и солдат Русской освободительной армии. Был выдвинут тезис, что Власов с помощью немцев стремится «сколотить несколько подразделений из таких же негодяев, как он», и «затолкать в них насилием и обманом… немногочисленных военнопленных», – сомнительное утверждение, которому в распространенном в качестве листовки «Открытом письме» «добровольцев Русской освободительной армии» тотчас был противопоставлен аргумент, что многотысячной армии никак нельзя «силой вложить в руки оружие, заряженное боевыми патронами». Точнее говоря, тех, кто вооружился против сталинского режима, было уже сотни тысяч. Так, на 5 мая 1943 г., наряду с «экспериментальными армиями» и несколькими крупными отдельными частями под немецким командованием – 1-й Казачьей дивизией, тремя отдельными казачьими полками, «Платов», «Юнгшульц» и 5-м Кубанским, насчитывалось около 90 русских «восточных» или «добровольческих истребительных» батальонов, 140 более мелких русских подразделений, 90 полевых батальонов, а также бесчисленные отдельные подразделения восточных легионов, Калмыцкий кавалерийский корпус, не менее 400 тысяч добровольцев на штатных должностях в немецких подразделениях, а также от 60 до 70 солдат службы порядка, т. е. местной вспомогательной полиции при военной администрации [742]. Все эти российские солдаты стремились к изменению политических условий на своей родине, что при существующих условиях было мыслимо лишь насильственным путем, в результате гражданской войны. Кажется странным, что именно большевики, которые, пока речь шла об установлении собственной власти, провозглашали гражданскую войну единственной справедливой войной, теперь вдруг выразили возмущение по поводу того, что Власов, как они выражались, хочет «натравить одну часть русского народа на другую и развязать братоубийство». Кроме того, нельзя забывать, что «Русский Комитет» призвал к борьбе «против ненавистного большевизма» всех русских – за исключением только тех, кто добровольно шел на службу в карательные органы НКВД, – приветствовал вступление в ряды Освободительного движения, в принципе, всех соотечественников, независимо от их политической должности в Советском государстве.