Крещение - Иван Акулов

— Рус, Сталин капут!

Бойцы рифмовали слово «капут» с матерщиной и смеялись, отвечая фашистам.

В широкой части ложка, ближе к немецким позициям, бил незамерзающий ключ, и в лютые морозы над ним струился парок, а близкие ветки краснотала гнулись под тяжестью куржака. В ясные дни была хорошо видна тропинка к роднику, отоптанный вокруг и примятый снег и даже палка на нем, с сучком, на который немцы подвешивали котелок, чтобы поднять воды. Как-то утром бойцы, осматривая вражеский берег, увидели возле родника невесть откуда взявшегося телка-полуторника рыжей шерсти, с белыми подпалинами по брюху. В этот же момент увидели его и немцы и сыпанули по нему из автоматов. Телок, на удивление сытый и резвый, брыкнул задними ногами, поставил трубой хвост и припустил к нашему берегу. Бойцы сразу поняли оплошность немцев и не стреляли, чтобы тишиной заманить телка на свою сторону. Но на середке ложка животину ухлопали, и бойцы начали примериваться, как завладеть тушей. Немцы, всегда щедрые на мины, совсем не стреляли по телку — значит, тоже примеривались к нему. Быть в ложочке по темноте доброй потасовке! План захвата созрел сам по себе: в сумерки трое выбираются из окопов — двое огнем прикрывают третьего, который должен подползти к телку и заарканить его. Потом уж дюжие руки выволокут и тушу, и смельчака. Нашли метров двести кабеля, свили его вдвое. Вызвались и охотники в прикрытие, а вот того, кто должен был заарканить телка, не отыскалось.

День был спокойный, ясный и солнечный. Справа от обороны, неблизко, километрах в десяти — пятнадцати, шел крупный бой. Западный ветер сносил, то рассевая, то комкая, артиллерийско-минометную стукотню, и от этого походило, что фронт пятится, опасно обтекая правый фланг родной дивизии. В полдень над обороной пролетала немецкая «рама» — двухфюзеляжный самолет-корректировщик. Держался он на огромной высоте, и бойцы, долго наблюдавшие за ним, изумленно кричали:

— Остановился, холера!

— Ползет!

— А как есть остановился! Да стоит же, стоит, гля, гля!..

Над местом боя корректировщик снизился и долго парил в пустом небе. А часа через два этим же курсом прошло двенадцать немецких штурмовиков. Они летели так низко и так кучно, что давящее гудение моторов с характерным подвыванием навалилось на оборону внезапно и исчезло так же внезапно, как и сами самолеты.

— Наши-то где, в христа, богородицу, спасителя душу мать?! — кричал, видимо, пулеметчик, потому что тут же рассыпался в длинной очереди ручник и заплясал снежок на бруствере немецких окопов.

— Прекратить стрельбу! — раздалась команда, и ее охотно передали по окопам — кому неизвестно: немец — только заведи его — засыплет минами, паразит.

В эту пору по коленчатому овражку, забитому сметенным с полей снегом, верхом на рыжеватенькой кобылке приехал во второй батальон толковник Заварухин. Его сопровождали начальник штаба полка капитан Писарев и двое верховых с автоматами, на малорослых сибирских конягах. И полковник, и капитан — оба были в белых полушубках, с белыми начесанными из овчины воротниками, в ватных брюках и серых валенках. Оба одинакового роста, только Заварухин, было видно, пообсел, затяжелел в плечах, а Писарев — тот легок, и шапка у него набекрень. В глубоком овражке бойцы, несшие на березовом стежке моток колючей проволоки, указали на шалашик, приткнутый к крутому в этом месте берегу оврага.

— Тут и штаб, тут и командир.

Шалаш был сделан из круто поставленных тесин, потом завален снегом и облит водой. Вверху виднелся задымленный и обтаявший дымоход. Вход закрывался плотным настенным ковром, который бойцы, вероятно, вытащили из тайника, куда жители спрятали свой скарб, уходя с родных насиженных мест.

В шалаше было так дымно, что Заварухин, откинув ковер, поперхнулся и начал чихать, не решаясь входить внутрь.

— Закрывай, черт тебя возьми! — закричал Филипенко веселым криком. — Чего стал в проходе, у меня и без того усы заледенели.

— А ты носовым платком почаще пользуйся, — посоветовал Заварухин и, войдя в шалаш, ослеп от слезы. — Лишних выставь наружу. Здорово.

— Колька! Охватов!

— Я, товарищ старший лейтенант, — откуда-то с земли отозвался Охватов, служивший после медсанбата при Филипенко и связным, и ординарцем.

— Выдь.

— Есть.

— Вы пониже, товарищ полковник. Пониже. На соломку. Тут совсем хорошо.

— Душегубка, — кряхтел полковник и ощупью усаживался на солому. Головой в его спину тыкался Писарев. Ковер при входе перестал качаться, и дым ровно потек к дыре; шалаш осветился. — Дезкамера у тебя, Филипенко. Душегубка. Одно только и утешает, что копченая рыба не гниет. Охватов-то у тебя что, в ординарцах?

— При мне.

— Не портил бы ты такого доброго сержанта на этой холуйской службе.

— У меня не испортится. Я его шагу от себя не пускаю. Сегодня всю ночь по ротам ползали. Народ все новый, необстрелянный. В окопчик придешь — пусто. А они соберутся кучкой и от страха слова сказать не могут. Словом, всю ночь провели там, а утром докладывают, что перед обороной второй роты немцы за ночь противотанковых мин натыкали. Значит, под самым нашим носом были. А у соседа справа ухитрились насыпать листовок с советами, как себя вывести из строя, чтобы медики не обнаружили.

— Предприимчиво воюют, сволочи. С выдумкой.

— Ну, выдумка здесь, окажем, и невелика, товарищ полковник.

— Здесь-то и в самом деле невелика. Кто говорит. Я к тому, что тороват фриц на выдумки. Вообще. Нас он не перехитрит, но поучиться у него уму-разуму не помешает. Тем и возьмем, что с умом воевать станем, А то ведь мы с тобой, Филипенко, как делаем? Увидели немца — в лоб на него, а он нам по лбу. И-эх, лобовая тактика! А у тебя, Филипенко, вроде жарковато.

— Может, и жарко, товарищ полковник. Я перемерз за ночь, до сих пор не отойду. А вы разденьтесь.

Заварухин расстегнул полушубок, снял шапку. И Филипенко увидел, что у командира полка волос редок и крепко взят сединой; с волос перекинулся глазом на усы, удивился перемене: усы объежели, окоротились, и не было в них прежней красы, когда волосок лежал к волоску.

— Капитан Писарев, давай сюрприз, — распорядился Заварухин и, поглядывая на начальника штаба, на его руки, расстегивавшие полевую сумку, говорил, вкрадчиво улыбаясь: — За командованием, Филипенко, служба не пропадет. Ты один из немногих в нашем полку… Вот, значит, поздравляю, и дай-то бог, чтобы это не последняя.

Заварухин взял у Писарева красную коробочку, достал из нее круглую белую медаль «За отвагу» и приколол к филипенковской груди. Потом они молча улыбались, жали друг другу руки и наконец, не сговариваясь, встали на колени и обнялись.

— И это еще не все, Филипенко. Приказом по армии тебе присвоено воинское звание капитана. Не ждал?

— Ждать не ждал, но не откажусь.

— Возвеличили тебя, Филипенко, считаю, по заслугам. Но собою, личностью своею не гордись, Филипенко. Сколько ты ходил в старших? Два месяца. А я, брат Филипенко, три года рубал до шпалы. Изо дня в день три годика.

— Другие времена были, товарищ полковник.

г

— Верно, Филипенко, времена были другие, однако тоже не мед была службица: сапожки в обтяжку, шинелька по талии, а в сопках стужа до сорока. Ветер как пойдет, бывало, с Сучана — все лицо снегом в кровь иссечет. Вот и думалось, что те годы были для меня испытанием категории высшей трудности. М-да. Но после того, что я увидел здесь, жизнь в сопках за рай почитаю. Там знал, что после похода или учений отогреешься, отоспишься, в баню тебя сводят, кино покажут. А здесь что ни возьми, то и не под силу, то и не в меру. И все же, Филипенко, война со всеми ее трудностями выкует нового человека, появится и новый командир, для которого условия этой войны если не станут нормальными, то, во всяком случае, будут посильными. Как, скажем, для меня была сучанская жизнь. Вот почему, Филипенко, ты и ходил в старших лейтенантах всего два месяца, а не три года, как я. И в добром смысле скажу, что скоро — и дай бог скорее — командиры-скороспелки, подобные тебе, будут командовать не только ротами и батальонами, а полками и дивизиями. Не все и у них пойдет по маслу, но жизнь они будут мерить новым аршином. На прошлой неделе к нам в полк прибыла группа командиров, и среди них старший лейтенант из морской пехоты Нижник. Из госпиталя. Так этот Нижник рассказал нам забавную и печальную историю. Командующий Ленинградским фронтом сам водил в атаку на Красное Село бригаду морской пехоты. Саблю наголо — и айда на ура. Метод испытанный и когда-то верный… Сам командующий, конечно, на первой же сотне шагов выдохся и упал, а потом бил себя по седой голове, понял, стало быть, что по-другому следует воевать. Так ведь и верно, всем этим старым, испытанным методам грош цена нынче. Как и тем хваленым тачанкам, от которых остались конские шкуры да изломанные оглобли. Ну ладно, капитан Филипенко, все это была присказка, а теперь сказка.