Свободный человек - Светлана Юрьевна Богданова

прошлого опалила его голые пятки. Он взглянул туда, где, по его ощущениям, должны были находиться его ноги, но ног своих он не различал. Различал лишь старый деревянный скрипучий пол. Если прекратить двигаться, ходить, пританцовывать, а встать – плотно, обеими ступнями – на пол и постоять так несколько секунд, то можно заметить, что все здание клуба, весь старинный особняк, дрожит и стонет от бодрого топота официантов, от проезжающих по улице машин, от гудящего во мраке преисподней метро. Сяо, между тем, изысканно, высоко, с легкой хрипотцой, выводила ловко обработанную старую песенку, должно быть, какой-то столетний блатнячок, «Цыпленок жареный», что-то такое, и белая борода старика слегка покачивалась от, казалось, едва сдерживаемого смеха: ловко он вставил эти несколько нот в заумный джазовый хаос.

Впрочем, в этом музыканте нельзя было найти никакого объяснения тому, как он, Дмитрий Александрович, оказался все-таки здесь.

Но вот и басист вклинился своим соло в то и дело распадавшуюся мелодию, однако в его выступлении не было ни идей, ни глубины, его крупная фигура и пепельные волосы до плеч сообщали Дмитрию Александровичу понятную, но скучную картинку: залитая теплым светом кухня, женщина стоит у плиты, и весь мир наполнен запахом жарящейся картошки и предвкушением чего-то несбыточного, сияющего, универсального в своей неоформленности.

Наконец, клавиши. Крупные, но быстрые пальцы шагают то по белому полю, то по черному, их движения точны и сдержанны, хотя они вот-вот сорвутся и понесутся куда-то, в спутанные мысли и чувства, в музыкальное безумие. Играет человек, похожий на сказочного персонажа: то ли это гном, то ли хоббит, то ли старинная немецкая игрушка с забавной мордочкой, румяными щеками, круглым носом и темным глубоким взглядом. Как славно слушать звук хорошего пианино, даже когда это и не пианино вовсе, а плоская электрическая клавиатура… Но – шах и мат! – наполнившись энергией ударных, звуки все– таки соскользнули с обрыва и понеслись, и здесь все явилось, как в обратном движении кинопленки: поминки, похороны, смерть, жизнь, полная искусства, слов и ночных разговоров в советских квартирах, юность, пиво, сигареты, комсомол, пионерия, строгие учителя и хлопающие тяжелыми черными крыльями парты, стоптанные ботинки, низкая чужая коляска в коммунальном коридоре, рождение, алая утроба, зачатие… Плоская клавиатура вывернута наизнанку, из нее словно бы лезут колтуны несуществующих струн, и Дмитрий Александрович поспешно ретируется: да, это интересно, ярко, это заставляет вспоминать, но – нет, это не то, что явилось причиной его присутствия на этом концерте.

Ритм. Ударные. Они становятся смыслом всего шоу. Маленькие руки летают от барабанов к тарелкам, от тарелок – к барабанам, тонкие светлые волосы, прическа, лицо, – скандинавского типа, вспоминаются ранние ролики «Аббы». Этим человечком можно было бы заменить одного из солистов (кого?.. какого?..), и никто бы не заметил подвоха. Что здесь можно узнать? Заброшенное техническое образование, состоявшееся – музыкальное, поездка в Крым, в Юрмалу, в Польшу?.. Страсть к вспыхивающим на мгновение и тут же гаснущим личным проектам друзей?..

Нет, и снова – не то, не то, не то.

Дмитрий Александрович медленно переворачивается, ощущая себя чем-то тяжелым, яйцеобразным, покачивающимся из стороны в сторону, главное – не крутануться сильно, не переборщить, а то снова придется делать круг. И – слава богу, удалось, теперь он видит зал. Но сначала он видит фотографа, который медленно, точно какое-то подводное животное, перебирает конечностями, настраивается, пуская пузырьки, стараясь слиться с окружающим, стать его частью, – лишь затем, чтобы потом молниеносным движением поймать кадр и запихнуть его в свой вечно голодный фотоаппарат. И тут Дмитрий Александрович понимает, что этот фотограф (вытянутое лицо, большие глаза с легкой сумасшедшинкой, горбатый нос, изысканные губы, сильно выдающиеся вперед) – полная его, Дмитрия Александровича, копия. Если бы Дмитрий Александрович был абсолютно седым. Если бы Дмитрий Александрович дожил до такого белоснежного возраста. Он, этот фотограф, со своей пластикой глубоководного спрута, даже в движениях отчасти повторяет Дмитрия Александровича, но особенно, конечно, это касается его мимики, его головы, очертаний его фигуры. Дмитрий Александрович смотрит на фотографа со всех сторон, одновременно сумев разглядеть и его лицо, и его спину, и его слегка мятую шею, и его начищенные (так никто уже не делает, а он – делает) ботинки.

Какой хороший здесь мог бы получиться перформанс: два Дмитрия Александровича, один помоложе, другой постарше, один крутится, как юла, покрикивая и хохоча, наслаждаясь скоростью вращения, другой фотографирует того, первого, то и дело пытаясь запихнуть непослушные щупальца спрута, выползающие из-под пиджака, четкие, чернильные, как будто бы нарисованные Хокусаем. Как это можно было бы назвать? Японским Катуллом? Римским Хокусаем? Или, пожалуй, эта юла… Как она напоминает развесистую клюкву, пасхальное яйцо от Фаберже, толстое, холеное, пышущее золотым жаром, брызжущее яркой эмалью… Московский Хокусай, разжирневший на блинчиках с икрой, на конфетках-бараночках, на советской манной каше…

Тепло, тепло, – как в той детской игре, тепло, но не горячо, еще нельзя обжечься об этого фотографа, но, похоже, можно обжечься о взгляды тех, кто за ним следит, потеряв из виду музыкантов и полностью отдавшись этому подводному колыханию репортажной съемки.

Кажется, эти осьминожьи движения передались и самому Дмитрию Александровичу, и он пополз, огибая столы, вытягиваясь, сжимаясь, прилипая то к темной полированной поверхности, то к потертой, почти крошащейся, коже кресел, в свете мансардных окон, в зеленоватых лучах, пронизывающих листья растений. Светло. Потому что за окном – один из тех февральских дней, которые наполнены предвкушением весны, бледно-серебристый, радостный, выходной.

Итак, их было трое. Три человека из публики, кто заметил схожесть фотографа с Дмитрием Александровичем, и это было ему тем более удивительно, что он– то как раз плохо себя помнил. Вернее, он очень хорошо помнил свою внешность, но как бы совсем не мог удержать воспоминания о том, кем он был при жизни.

Он знал, что ему нравится, а что – нет, что ему интересно, а что кажется скучным, он наслаждался своими эмоциями так, словно это были не чувства, а органы, которые давно застоялись и теперь с удовольствием пропускали через себя лимфу, кровь, течение реальности, оживая, наполняясь новыми красками и новой жизнью.

Он увлеченно ощущал: вот запах вареных креветок, и это хорошо, вот – стук бокалов за барной стойкой, и это пугающе хорошо, вот – чья-то сильно нарумяненная щека, еще немного, и персиковая пудра начнет осыпаться на темную гофрированную ткань блузки, и это страсть как хорошо! И – как сложно было вернуть себя к своему изначальному вопросу, к тому, кто стал причиной его здесь появления, к тому, что стало