О молитве Иисусовой и Божественной Благодати - Антоний Голынский-Михайловский

Когда она ему покаялась, полетела от нас окрыленная, радостная, что грех их прощен, и ему и ей. А владыка мне говорит: «Понимаешь, что произошло? Ведь теперь я душой должен в ад сойти…» И только он мне так сказал — температура за сорок, страшное кровотечение началось, судороги. И изо рта шла кровь, и снизу шла кровь. Мы не понимали, откуда столько крови. Сколько мы меняли ему подушек, простыней, все, что клали, все заливало кровью. Но ни одного стона не было. Только шепчет: «Слава тебе, Боже! Слава тебе, Боже!» И не разрешал делать даже успокоительные уколы. Никаких лекарств не принимал. Болезнь-то у него, конечно, была до этого, но таких страданий, как после той исповеди, не было. Положим на него мокрое полотенце — мгновенно сухое, положим листья капусты — лопаются. Такой жар был. Кровотечение длилось сутки. У меня осталась подушка, на которой он тогда лежал, я не стала ее стирать, так и сплю на ней.

Перед самой смертью владыки был такой момент. Посмотрел он в сторону дверей грозно-грозно, как будто там демон явился. Потом сложил руки, закрыл глаза, и все — тихо отошел ко Господу. Это я сама видела. Я так молилась, чтобы владыка меня к себе забрал, а видите, больше двадцати лет после него живу.

Протоиерей Иоанн Чиженок

Мои родители — духовные чада владыки Антония, а сам я впервые увидел владыку, когда мне было одиннадцать лет — в 1963 году. Он приехал к нам в Белоруссию и прожил у нас целую неделю. На Божественную литургию собиралось по сорок — пятьдесят человек. Всю ночь, что меня поразило, владыка исповедовал, а в пять часов начинал службу. Я был мальчиком, но очень хорошо его запомнил. В детстве отец читал нам Жития святых, и когда появился владыка, я увидел ожившего старца из книжек, которые я, затаив дыхание, слушал ребенком.

Запомнилось мне, что владыка был всегда бодрый, всегда с улыбкой, говорил ровным и спокойным голосом. Поразило меня и то, как он совершал проскомидию. Теперь, став священником, я могу оценить это в полной мере. Каждую поданную записочку он внимательно прочитывал и вынимал частицу за каждое имя. Часа три до литургии он совершал проскомидию. Службы у него были очень долгие. Ночами он не спал. Сначала исповедовал, потом — проскомидия и литургия. Во время исповеди, как правило, читали длинное, трехчасовое монашеское правило, по монастырскому Уставу. Не так, как сейчас в храмах, когда совершается примерно треть от Устава. Помимо молитв мы читали все каноны и акафисты к Причащению, я даже сам читал.

Благодаря владыке Антонию я еще отроком понял и прочувствовал, что такое таинство исповеди и таинство Причащения. После причастия мне летать хотелось, целовать всех хотелось. Это чудо было. И запомнилось на всю жизнь. По нескольку раз в году мы ездили к владыке. У родителей с ним была постоянная духовная связь. Они и сейчас считают себя его духовными детьми. Им уже далеко за семьдесят. Они говорят, что такого старца, такого наставника, как владыка, в их жизни больше не было.

В 1969 году я ездил к владыке с отцом Кириллом (Павловым). А в 1971 году владыка Антоний благословил меня поступать в Московскую Духовную семинарию и направил к отцу Кириллу за характеристикой. Я всегда корю себя за то, что не научился у владыки тому, чему нужно было бы научиться. Мешало, конечно, большое количество людей, собиравшихся к нему. Сейчас бы я у него все выспросил, выпытал. Все, что нужно для спасения души. К сожалению, такого опытного духовного наставника в наше время найти трудно.

Игумен Михаил (Лаптев)

Про себя владыка почти ничего не рассказывал, а допытываться мы не дерзали. Из того, что по крупицам узнавали о нем, понимали, что Господь Промыслом Своим особо хранил его, потому что уцелеть в таких ситуациях, в которых он оказывался, можно не иначе как чудом Божиим.

Когда я поближе узнал владыку, понаблюдал за ним, то никак не мог поверить, что можно так жить. Одна молитва и труды. Хотя ему было уже за восемьдесят. Лишних разговоров никогда не вел. Молитва и молитва. Его почти никто никогда не видел спящим. Любопытные даже дежурили по ночам у его дверей и убеждались, что он все время проводит в молитве. Постник был великий. Рассказывал, что в молодости по семь дней не вкушал. Молитва была главным делом его жизни. Ни гонения, ни аресты, ни болезни, ни бытовые неудобства, ни окружение — ничего не могло помешать ему исполнять молитвенное правило. Едет, например, в поезде, в общем вагоне. Рядом люди суетятся, толкаются, шумят — он углубится в молитву и как будто не замечает ничего вокруг себя.

Однажды нам с ним достались боковые сидячие места. Соседка уступает ему место на нижней полке, уговаривает прилечь, а владыка шепчет мне: «Эх, лукавый, хочет убаюкать деда. А кто же молиться будет?» Вздремнул самую малость — и опять за молитву. Нам тоже поблажек никаких не делал. Одна наша монахиня заболела, температура под сорок, жалуется, а владыка ей: «Вставай, не нежничай». Молитву он считал лучшим лекарством от болезней. Рассказывал, что Иисусовой молитвой вылечил свое больное сердце.

Владыка не терпел осуждения. Сам не осуждал никого и другим не позволял этого делать. Не мог слушать, когда о ком-нибудь плохо говорили, вразумлял: «Я не нуждаюсь в таких свидетельствах… Осуждать ближних нельзя — за них нужно молиться». И говорил это всегда очень тихо и спокойно. Никогда не видели его раздраженным или взволнованным. Никогда не был он суровым. И в скорбях, и при благополучных обстоятельствах он всегда был одинаково серьезен и кроток. Мир и спокойствие исходили от него.

Многие думают, что время аскетических подвигов давно прошло. Если это и так, то владыка Антоний — исключение. Его подвижническая жизнь — живой укор нам, нерадивым и малодушным. И в наше время можно жить подвигом, служить Господу всеми силами, любить Его всей душой. Сам он часто приводил в пример жизнь Иоанна Кронштадтского. Владыка сокрушался о современном ему монашестве, он не видел настоящей духовной жизни. «Всюду только внешнее, — говорил он, — только одеваются, объедаются, а молитвенных монашеских трудов нет».

Владыке был уже девятый десяток, а он все ездил по своим духовным чадам, и когда ему советовали прекратить поездки, он объяснял: «Я молился о покое, но Матерь Божия не благословляет сидеть на одном месте — велит ездить и окормлять свою паству».

Молитве он учил нас своим примером. Он стоит, и ты стой. Некоторые не выдерживали — падали. Когда съезжались к нему люди, иногда человек по 30–35, то он служил литургию каждый день. Начинал службу ночью. Потом три акафиста обязательно читал. Потом приступал к проповеди. Говорил долго и очень подробно. Казалось, хотел ответить каждому на его больные вопросы. Поначалу я все недоумевал, зачем нужно так долго молиться. Понял, только когда сам стал священником.

Как-то раз в Сочи я пришел с работы ужасно усталый. Владыка с чадами стоит на молитве. Думаю: «Не выдержу, упаду сейчас». Прижался к стене, перед глазами все плывет. «Только бы не упасть», — думаю. И продолжаю молиться. Кончилась служба, подходит владыка и говорит: «Ну вот, поборолся и победил врага».

Однажды мы с другом пришли издалека навестить владыку. Час ночи. Он, по обыкновению, не спал — молился. Предложил нам прочитать правило. Прочитали. А он дает нам еще и акафисты. Друг говорит мне: «Я изнемогаю, падаю, а как ты?» Я ему: «Терпи». Ночью же началась литургия, которая закончилась в одиннадцать утра. А нам в этот день на работу — назад двадцать километров пешком пройти надо. Но после литургии и причастия мы испытали такую радость, описать которую невозможно. На обратной дороге не чувствовали никакой усталости. Благодатное чувство переполняло нас, хотелось идти и идти целую вечность. От попутных машин даже прятались в кусты, чтобы пешком идти и не растерять благодатного настроения.

Ко мне в Дрогобыч владыка часто приезжал. Ляжешь спать и слышишь, как он у себя ходит, ходит и молится, молится. А с работы приду, начинаю борщ варить. Он мне: «Если бы ты хотел молиться по-настоящему, ты бы борщ не варил. Приготовил бы что-нибудь попроще, а ты почти час на него тратишь». Я все приставал к владыке: «Книжек никаких нет, негде толком узнать о молитве. Напишите нам об Иисусовой молитве». Так он ночами сидел, писал. Сто листов написал — целую тетрадь. Я ее потом переписывал, знакомым давал читать.

Не было ни одного дня, чтобы владыка не исполнил монашеское правило. Даже в невыносимых условиях. Даже в лагере, в бараке, когда вокруг такие страсти творили, блуд разный, он все равно уходил в уголок и молился. Когда я молился рядом с владыкой, всегда чувствовал, что он знает все мои мысли, все приходящие ко мне во время молитвы искушения. Иногда борешься, борешься с рассеянностью, чаще поклоны начинаешь класть, стараешься вслушиваться в слова молитвы. А после службы владыка и скажет: «Что, навоевался?»