Царь Борис, прозваньем Годунов - Генрих Эрлих

Тут он протянул мне три свитка, которые я взял с некоторым трепетом — с Димитрием я часто терялся, не зная, чего от него ожидать, давали о себе знать большие перерывы между нашими встречами. Развернул первый свиток, прочитал название — «Похвала чудотворцу московскому Петру», восхитился выверенной кучерявостью буквиц, принялся читать. Потом развернул второй свиток — похвалу чудотворцу Алексию и третий — об Ионе.

— Божественно! — выдохнул я наконец.

— Истинно речешь — божественно! — подхватил Пафнутий. — Невиданное сладкозвучие в устах столь юного отрока. Дар от Господа! От кого же еще?!

— Да уж есть в кого, — молвил я, надувшись от гордости, но тут же добавил, опомнившись: — Наверное.

Слухи о способностях юного послушника дошли и до патриарха Иова, тот стал призывать Димитрия для книжного письма, а вскоре уже не мог без него обходиться, брал его с собой и в Думу, и в совет Священный для записей и для помощи. Так я получил возможность наблюдать Димитрия по нескольку раз в неделю, не уставая восхищаться его спокойствием и деловитостью, вот только осанка горделивая не очень подобала послушнику скромному.

Но мне все было мало, такой уж я человек, просто — человек. И измыслил я способ находиться рядом с Димитрием все время безотлучно, во всякую его свободную минуту. Перед Великим постом зашел к архимандриту Пафнутию, посетовал на немощи старческие, препятствующие моему ежегодному долгому богомолью, пожаловался на усталость от мира, намекнул на желание его покинуть — Господь простит мне эту маленькую ложь! В общем, так тонко провел разговор, что Пафнутий сам предложил мне пожить в каком-нибудь недалеком монастыре, помолиться Господу, и если Он меня наставит, то и постриг принять. Я радостно подхватил, что это отвечает моим сокровенным желаниям, что у меня уж сто рублей приготовлено для вклада в монастырь, который предоставит мне келью для сих благочестивых молений и размышлений. Нечего и говорить, что Пафнутий тут же посоветовал мне не искать далеко, а обосноваться у них.

Во время служб, стоя рядом с Димитрием, я пытался направить свое сердце к Богу, но что-то постоянно мешало мне, как будто лоскут кожи был содран за правым ухом, и свербел, и пылал. В один момент я не выдержал и, нарушая благочиние, резко повернул голову. С клироса на меня были устремлены чьи-то глаза, они и жгли. В полумраке церкви я ничего больше разглядеть не сумел, да и поспешил отвести взгляд, чтобы не выдать своего любопытства. Но место заприметил и перед следующей службой, свернув в боковой придел приложиться к иконе Святого Георгия, рассмотрел чернеца. Фигурой он немного напоминал Димитрия, но был чуть повыше и заметно старше, лет тридцати, не менее. Нос он имел такой же крупный, но какой-то вислый, наверняка пристрастен к баклажке. В глазах, таких же серых, мелькала настороженность, готовая быстро перейти в наглость. В общем, если от Димитрия исходили мощь и величие, то этот выглядел явным прохвостом. Одно волновало меня: как ни равняет монашеское одеяние людей, но все же было что-то знакомое в этом облике, вот только я никак не мог вспомнить, где я с ним встречался.

Со сколькими людьми я в жизни встречался и скольких потом не мог вспомнить, но никогда в жизни я не испытывал от этого такого беспокойства. Чернец с пылающим взором не шел у меня из головы, и я, не выдержав, пошел к архимандриту Пафнутию. Ловко поведя разговор, похвалил хор и особо выделил одного чернеца.

— А, дьякон Григорий, — догадливо подхватил Пафнутий, — истинно божественный голос, вот только прискорбно, что голос сей исходит из сосуда нечестивого.

— Как так? — удивился я, побуждая Пафнутия к дальнейшему рассказу.

— Буен был в миру и доныне не смирился и привычек своих не оставил, — ответил он, скорбно склоняя голову, — паршивая овца в нашем стаде. Я бы ни за что не взял его, да били о нем челом богородицкий протопоп Еуфимий и дед его Елизарий Замятия, что принял у нас постриг два года назад. Достойный человек! Истинного благочестия преисполненный!

— Это не тот ли, что был объезжим головой в Москве после воцарения Бориса? — уточнил я.

— Он самый! А свояк у него дьяк Семейка Ефимьев, он тоже за Гришку ходатайствовал, а еще сын Смирной Отрепьев, голова стрелецкий.

— Отрепьев? — прервал я архимандрита и протянул раздумчиво: — Отрепьев… Да, конечно, — воскликнул я радостно, — у меня в Угличе был служивый однодворец Отрепьев, Андрей Игнатьев сын, не его ли родственник?

— Наверно, родственник, — согласился Пафнутий, — такую фамилию еще поискать! Но Григорий, как я слышал, из костромских, из-под монастыря на Железном Борку.

— Это ведь рядом с селом Домниным, с вотчиной Федора Никитича Романова? — уточнил я.

— У бояр Романовых и служил, — ответил архимандрит, понижая гулос.

Тут я вспомнил! Вот где я его видел — во дворце царском, в свите романовской, но не у Федьки, а у брата его Михаила, окольничего. Больше я ничего у архимандрита в тот раз выспрашивать не стал, но за чернецом стал пристально присматривать. Большого труда это не составляло, потому что Григорий сам возле меня все время терся, возле меня и Димитрия. А еще я заметил как-то, что Григорий о чем-то с Димитрием разговаривает, отведя его к стене монастырской. Тем же вечером я Димитрия допросил, о чем разговор был.

— Рассказывал о своей жизни в разных монастырях, расспрашивал о тех, где я обретался, — ответил Димитрий.

— А что еще? — спросил я строго.

— Более ничего, — кротко ответил Димитрий, но глаза отвел.

«Ой лихо!» — подумал я. И буквально на следующий день получил новое подтверждение. Шли мы с Димитрием по монастырскому двору, а там Гришка Отрепьев о чем-то бурно разговаривал с двумя иноками, Мисаилом и Варлаамом.

— Истинно говорю вам, — донеслось до нас, когда мы проходили мимо, — что не погиб царевич Димитрий в Угличе, а спасся чудесным образом и скоро явится миру. А вот мы у светлого князя спросим, — тут Гришка резко повернулся к нам, будто у него глаза были на затылке, — он ведь об этом деле более всех знает. Князь Юрий, молим нижайше, разреши сомнение наше: погиб царевич Димитрий али спасся? — вроде и склонился Гришка в поклоне, а сам буравит глазами из-под бровей, да не меня, Димитрия.

Я смешался, подбирая ответ, а Гришка не отстает: «А коли спасся, так ему в аккурат должно быть столько лет, сколько и послушнику нашему смиренному Юрию, коего вы так трогательно опекаете. Али не Юрию?! Ишь как зарделся-то, как маков цвет, как красное солнышко!»

Тут уж было не до выбора точных слов!

— Смотри, Григорий, — воскликнул я грозно, — лишишься головы за длинный свой язык!

— Мне эти угрозы не впервой! — разудало откликнулся Отрепьев. — Да Бог миловал! А если вдруг и лишусь, то непременно воскресну, как царевич Димитрий!

Я схватил Димитрия за руку и, отринув всякие приличия, припустился прочь. А в спину мне несся насмешливый голос Отрепьева, вот ведь глотка иерихонская: «А правду ли бают, что ты, князь благочестивый, ни разу на могилке внучатого племянника не был, ни одной панихиды не заказал и ни рубля монастырям на помин его души не пожертвовал?!»

«Это-то откуда ему известно, Ироду треклятому?!» — думал я в ужасе, спеша в свою келью.

— Дозволь оставить тебя, князь светлый, — услышал я голос Димитрия, которого я, не замечая, волок за собой за руку, — надобно мне быть на дворе у патриарха, как наказано.

— Да-да, иди, конечно, с Богом, — ответил я останавливаясь.

— И ты оставайся с Богом, князь благочестивый, — ответил Димитрий и, повернувшись, поспешил к монастырским воротам.

Нехорошо сказал! Без любви. А в «князе благочестивом» звучала даже не отрепьевская насмешка, а презрение, если не сказать — ненависть. За что, Господи?!

Но у меня не было времени на стенания. Едва отдышавшись и успокоившись, я вновь отправился к архимандриту Пафнутию и, туманно намекнув ему на некие воровские речи инока Григория, попросил подробно рассказать всю его историю. Ведь не случайно же у него вырвались слова об угрозе смертной! Все быстро выяснилось. Оказалось, что Григорий, в миру Георгий-Юрий Отрепьев, служил не только у Михаила Никитича Романова, но часто бывал и в дому у шурина его, боярина Бориса Черкасского, и за какие-то услуги, несомненно зазорные, был у того в большой чести. Постригся же Отрепьев на следующий день после разгрома подворий Романовых и Черкасских, видно, со страху, потому что тогда все были уверены, что по старому обычаю казнят не только бояр, но и всю дворню их. Сколько раз говорил я: никогда не надо отступать от обычаев дедовских, деды знали, что делали! Ну что не сделано, то не сделано, хотя тут такое дело, которое всегда исправить можно. Понятно было, что постригся Отрепьев в Москве, но где и кем был совершен обряд, Пафнутий не знал. Список монастырей, где побывал после этого чернец Григорий, был, по признанию Пафнутия, неполон, но тем не менее длинен. Запомнились мне Суздальский Спасо-Ефимьевский монастырь да монастырь Иоанна Предтечи в Галиче, да и то потому только, что там побывал в свое время и Димитрий. Нигде Отрепьев не задерживался более месяца, вот только в Чудовом зацепился и проживал уже более года.