Отбой на заре. Эхо века джаза (сборник) - Френсис Фицджеральд

Он вспомнил, как оркестру совали тысячефранковые банкноты за одну-единственную песню, как портье совали стофранковые билеты, чтобы позвать такси.

Но все это было роздано не просто так.

Любые суммы, даже самые дикие, можно было промотать, лишь бы получить у судьбы за эту взятку шанс забыть то, что действительно стоило бы забыть, – то, что теперь он будет помнить вечно: ребенка, которого у него отобрали, и жену, навсегда скрывшуюся в вермонтской могиле.

В тусклом свете пивной с ним заговорила женщина. Он заказал ей яичницу с кофе, а затем, избегая ее призывного взгляда, сунул на прощание двадцать франков и на такси отправился в отель.

Он проснулся; стоял ясный осенний день – мечта футболиста. Вчерашняя подавленность ушла, люди на улице попадались исключительно приятные. В полдень он сидел напротив Гонории в «Ле Гранд Ватель», единственном ресторане, который не был для него связан с воспоминаниями об ужинах с шампанским и завтраками, начинавшимися в два и оканчивавшимися в рассеянном и неуверенном свете сумерек.

– А как насчет овощей? Ты ведь должна есть овощи?

– Ну, да.

– Есть эпинард, чу-флер, морковка и арикот.

– Давай чу-флер.

– Может, еще что-нибудь добавим?

– Обычно на завтрак у нас что-то одно. Официант притворился, что без ума от детей:

– Ку-эль э миньон ля петит?! Эль парль экзактмент ком ун франсэз!

– А десерт? Подождем пока?

Официант исчез. Гонория с интересом посмотрела на отца:

– Какой у нас план?

– Сначала идем в магазин игрушек на улице Сен-Онор и покупаем все, что ты хочешь. А затем пойдем в водевиль «Эмпайр».

Она задумалась.

– Водевиль – отлично, а магазин игрушек – нет.

– Почему?

– Ну, ты же подарил мне эту куклу. – Игрушка была у нее с собой. – У меня много игрушек. И мы ведь уже больше не богаты, да?

– Да мы и не были… Но сегодня ты получишь все что угодно.

– Ладно, – послушно согласилась она.

Когда у нее была мать и французская нянька, он старался вести себя построже; теперь он сильно расширил границы допустимого; он должен стать ей сразу и отцом, и матерью и не позволить оборваться ни единой связи между ними.

– Позвольте с вами познакомиться! – серьезно сказал он. – Для начала позвольте представиться. Меня зовут Чарльз Дж. Уэйлс, я из Праги.

– Ой, папочка! – Она чуть не лопнула от смеха.

– А как, простите, ваше имя? – продолжил он, и она тут же включилась в игру:

– Гонория Уэйлс, живу на улице Палатин в Париже.

– Замужем или свободна?

– Нет, не замужем. Я свободна. Он указал на куклу:

– Но я вижу, у вас есть ребенок, мадам?

Не в силах предать куклу, она прижала игрушку к сердцу и быстро нашла выход из положения:

– Да, я была замужем, но теперь уже нет. Мой муж скончался.

Он быстро перебил ее:

– Как зовут дитя?

– Симона. В честь моей лучшей школьной подруги.

– Мне очень приятно, что ты хорошо учишься.

– В этом месяце я третья в классе, – похвасталась она. – Элси, – так звали ее кузину, – на восемнадцатом месте, а Ричард где-то в самом хвосте.

– Ты дружишь с Ричардом и Элси?

– Да. Ричард хороший, и она тоже ничего. Осторожно и как бы между делом он спросил:

– А как тебе тетя Мэрион и дядя Линкольн? Кто тебе больше нравится?

– Наверное, дядя Линкольн.

Он чувствовал себя все ближе и ближе к ней. Когда они вошли, по ресторану пронесся шепот: «…прелестное дитя», а теперь сидящие за соседним столиком даже умолкли, откровенно разглядывая ее, будто она была не больше чем цветок.

– А почему я не живу с тобой? – неожиданно спросила она. – Потому что мама умерла?

– Ты должна быть здесь и учить французский. Папе будет тяжело так хорошо заботиться о тебе.

– Да обо мне не надо так уж сильно заботиться! Я уже могу сама о себе позаботиться.

Когда они выходили из ресторана, его неожиданно окликнули мужчина с женщиной.

– Вот это да, старина Уэйлс!

– А, привет, Лоррейн… Дунк…

Нежданные призраки из прошлого. Дункан Шаффер, приятель из университета. Лоррейн Карлс, красивая бледная блондинка лет тридцати; одна из той компании, что помогала им в тучные времена три года назад превращать месяцы в дни.

– Муж в этом году не смог приехать, – ответила она на его вопрос. – Мы бедны, как церковные крысы. Он дал мне две сотни на месяц и сказал: живи, как хочешь. Твоя девочка?

– Давайте вернемся и посидим! – предложил Дункан.

– Не могу. – Он был рад тому, что у него нашлась причина. Он опять почувствовал пылкую, вызывающую привлекательность Лоррейн, но теперь он жил в другом ритме.

– А может, поужинаем вместе? – спросила она.

– Увы, дела. Скажите мне ваш адрес, я вас обязательно навещу.

– Чарли, да ведь ты трезв! – с осуждением сказала она. – Дункан, я уверена, что он трезвый! Ущипни его и убедись, что он трезвый.

Чарли кивком указал на Гонорию. Оба рассмеялись.

– И где остановился? – со скепсисом произнес Дункан. Он замялся, не желая сообщать им название отеля.

– Я пока не решил… Лучше я к вам зайду. Мы опаздываем на водевиль в «Эмпайр»…

– О! И я тоже хочу! – ответила Лоррейн. – Хочу поглядеть на клоунов, акробатов и жонглеров. Идем сейчас же, Дунк.

– А у нас по дороге есть еще одно дело, – сказал Чарли. – Так что увидимся.

– Ну пока, сноб… До свидания, юная красавица!

– До свидания.

Гонория вежливо поклонилась.

Н-да, лучше бы не встречаться… Он привлекал их своей деловитостью, своей серьезностью; они хотели с ним общаться, потому что он был сильнее их, и они хотели получить подпитку от этой его силы.

В «Эмпайр» Гонория гордо отказалась сидеть повыше, на свернутом папином пальто. Она уже была личностью с собственными принципами, и Чарли все больше и больше желал вложить в нее немного от себя до того, как она окончательно сформируется. Нечего было и надеяться, что за столь короткое время он сможет хорошо ее узнать!

В антракте они вышли в холл, где играл оркестр, и натолкнулись на Дункана с Лоррейн.

– Выпьем?

– Ладно, но не в баре. Пойдемте за столик.

– Идеальный папаша!

Не слушая болтовню Лоррейн, Чарли наблюдал за Гонорией – ее взгляд оторвался от столика, и он тоже с тоской осмотрел помещение, пытаясь увидеть его ее глазами. Их взгляды встретились, и она улыбнулась.

– Вкусный лимонад, – сказала она.

Что она сказала? А чего он ждал? По пути домой в такси он притянул ее к себе, положив ее голову к себе на грудь:

– Милая, ты вспоминаешь маму?

– Да, иногда, – неуверенно ответила она.

– Прошу, не забывай ее. У тебя есть ее фотография?

– Да, наверное. У тети Мэрион точно есть. Почему ты хочешь, чтобы я не забывала ее?

– Она очень тебя любила.

– Я тоже ее любила. Они помолчали.

– Папа, я хочу уехать и жить с тобой, – неожиданно сказала она.

Его сердце дрогнуло; именно так он себе и представлял этот момент.

– Разве ты не довольна своей жизнью?

– Довольна, но тебя я люблю больше всех. И ты любишь меня больше всех, правда, раз мамочка умерла?

– Ну конечно! Но, милая моя, ты ведь не всегда будешь любить меня больше всех. Ты вырастешь, встретишь какого-нибудь ровесника, выйдешь за него замуж и забудешь, что когда-то у тебя был папа.

– Да, это правда, – спокойно согласилась она.

Он не стал входить в дом. В девять вечера он опять сюда придет – и для того, что он собирался сказать, лучше было сберечь свежесть и новизну.

– Когда поднимешься, выгляни в окошко.

– Ладно. До свидания, пап, пап, пап!

Он постоял в темноте на улице, пока она, теплая и лучистая, не показалась в окне верхнего этажа и не послала в сумерки воздушный поцелуй.

Его ждали. За накрытым кофейным столиком сидела Мэрион в величественном черном вечернем платье, слегка отдававшем трауром. Линкольн мерил шагами комнату с оживлением только что державшего речь человека. Им, как и ему, не терпелось перейти к главной теме. Так что он почти сразу к ней и перешел.

– Думаю, вы догадываетесь, зачем я к вам пришел – для этого я и приехал в Париж.

Мэрион перебирала пальцами черные звездочки своего ожерелья и нахмурилась.

– Мне очень хочется завести себе настоящий дом, – продолжал он. – И очень хочется, чтобы в нем жила Гонория. Я очень благодарен вам за то, что вы взяли к себе Гонорию и заменили ей мать, но теперь мое положение изменилось. – Он помолчал и затем продолжил более напористо: – Очень сильно изменилось, поэтому мне бы хотелось снова вернуться к этому вопросу. Было бы глупо отрицать, что три года назад я вел себя неподобающим образом…

Мэрион тяжело на него посмотрела.

– …но теперь это в прошлом. Как я говорил, уже год я выпиваю не более одной рюмки в день, и эту рюмку я пью исключительно для того, чтобы не давать воли мыслям об алкоголе. Вы понимаете?

– Нет, – процедила Мэрион.

– Это что-то вроде ритуала. Чтобы привычка не занимала мои мысли.