Мадам - Антоний Либера

Я на безопасном расстоянии последовал за Мадам.

Она свернула направо, к Краковскому Предместью. В ущелье пустой улицы, в сухом, морозном воздухе стук ее каблуков о тротуар звучал звонко и отзывался эхом. Мадам скрылась за зданием Философского факультета. Я ускорил шаг, потом остановился и выглянул из-за угла. Она шла к пешеходному переходу по направлению к Обозной улице. Я тоже миновал Философский факультет и взбежал на ступеньки костела, откуда — скрывшись за цоколем фигуры Спасителя, несущего крест, — мог наконец спокойно вести наблюдения. Она перешла на другую сторону Краковского Предместья, пересекла Обозную улицу и направилась в сторону дворца Сташица — к памятнику Копернику.

«Куда ты идешь, девушка? — мысленно воскликнул я. — К прежней резиденции Центра? В Золотой зал? К призраку твоей матери, которая сегодня тридцать два года тому назад родила тебя? — Похвальное намерение, только дворец в такой поздний час уже закрыт. День кончился. Наступила ночь».

Девушка, вместо того чтобы ответить, скрылась за памятником. А через мгновение вход во дворец озарился золотым сиянием. Однако это не было чудом, а всего лишь светом фар голубого «пежо», который одновременно со звуком захлопнувшейся дверцы выехал из-за памятника, после чего резко добавил скорость, подобно «мустангу» Жана-Луи, и помчался, нарушая правила, в сторону Нового Свята.

Чтобы проследить, как они поедут — прямо, направо или налево на улицу Свентокшискую, — я должен был наклониться, и довольно низко, за толстую балюстраду. Он наверняка не свернул налево — на восток (Саска Кемпа, район Праги) и не поехал прямо — на юг (Мокотов), иначе я бы это видел. Следовательно, он свернул направо — на запад (Охота, Воля). Повиснув всем туловищем над пропастью приличной глубины, я принялся размышлять, куда они могли поехать. И вдруг в этот момент увидел Ежика, появившегося в арке Факультета классической филологии. Он шел тяжелым, усталым шагом в сторону Нового Свята.

«Эх, парень, — подумал я с сожалением, — зачем ты позволил ей уйти?»

Я сполз с балюстрады и встал на ноги. Мой взгляд опять остановился на памятнике Копернику. С циркулем и маленькой моделью Солнечной системы он с любопытством вглядывался в небо — прозрачное и просвечивающее в блеске полной луны. Я последовал его примеру и тоже задрал голову, чтобы посмотреть на звезды. Где сегодня Водолей? Где Дева? Где может быть сейчас Венера? Но прежде, чем мой взгляд добрался до горизонта Вселенной, я увидел лицо и руку Спасителя, фигура которого возвышалась надо мной. С того места, где я стоял, казалось, что Господь слегка повернул свою склонившуюся под тяжестью креста голову в сторону Коперника, будто хочет сказать ему: «Хватит пялиться на звезды, иди за мной», а пальцем правой руки указывает на юг.

«Голгофа на юге? — подумал я, определяя по памяти местоположение Иерусалима. — На юго-западе, если не ошибаюсь…»

И тогда ко мне пришло озарение. Ну, конечно! Куда же еще! Только туда они и могли поехать!

Об эту пору в столице надвисланского края под мудрым руководством народной демократии почти все заведения были уже давно закрыты, а отели и резиденции дипломатических служб находились под неусыпным контролем. Только кто-нибудь крайне наивный или совсем уж отчаявшийся или тот, кто специально искал контакта с контрразведкой, мог отправиться с дипломатом в гостиничный номер, тем более на его квартиру, арендованную фирмой «Пума»… То же самое касалось иностранцев, вступающих в связь с автохтонами. Единственным более или менее надежным в смысле конфиденциальности местом (и то далеко не всегда) оставалась частная квартира польского гражданина. А такая — в данном случае — находилась, по моим сведениям, в четырехэтажном доме в небольшом жилом квартале действительно на юго-западе Варшавы.

Обнадеженный «чувством и верой», которые вдохнул в меня Спаситель, я спустился по второй лестнице с террасы к дверям костела и отправился по следам Мадам в сторону улицы Обозной. Пройдя мимо памятника Копернику, доверившемуся «разуму и глазу», я пошел дальше до ближайшей остановки тачек, как называли тогда городские такси.

Первой машиной в цепочке дожидающихся своей очереди автомобилей была старая модель «варшавы», уже редко встречающаяся, с кривым «горбатым» задом и тяжелым, вздутым носом, увенчанным топорным украшением в виде округлого снаряда. Мне она пришлась не по вкусу. Я не любил эти машины. Они еле ехали, гремели, в них пахло бензином. Однако выбора у меня не было: старая «варшава» стояла первой в очереди. Я дернул за ручку дверцы, сел на сиденье и сказал куда ехать.

Водитель, такой же потрепанный, как его машина, в темной кожаной куртке, дважды повернул ручку счетчика.

— Ночной тариф, — заявил он.

— Да, знаю, — небрежно бросил я. — Поехали. — И незаметно пощупал левый карман брюк, где лежали деньги. А когда убедился, что они на месте, то в ответ на прозвучавшие сомнения в моей кредитоспособности, как бы пытаясь завязать приятельский разговор, спросил с притворным сочувствием: — Ну и как, держится еще наша древняя «варшава»?

— Какая «варшава», друг! — насмешливо фыркнул водитель. — Настоящая «победа»! Год выпуска пятьдесят третий. Еще Сталина помнит, по крайней мере его похороны.

— «Победа»?! — воскликнул я и улыбнулся про себя.

— А как ты думал, браток! Видишь, здесь русские буквы, — он постучал пальцем по ветровому стеклу, где виднелась надпись «ТАНК».

Я взглянул на приборную доску. Действительно, надписи были на русском языке. Даже форма арабских цифр на спидометре напоминала кириллицу. А в центре приборной доски находилась декорация, имитирующая радиоприемник: хромированные планки на натянутой материи как бы маскировали спрятанные под ними динамики, а металлический силуэт небоскреба со шпилем и с красной звездой наверху (наподобие варшавского Дворца культуры) создавал видимость вертикальной шкалы с контрольной лампочкой сверху.

Эта советская символика с выразительными формами технического оборудования «сделано в СССР» и эстетикой декоративных деталей периода «культа личности» подействовала на меня примерно так же, как вкус печенья «мадленки» на Пруста.

Я оказался в другом времени. В том, которое помню из самого раннего детства. Но я в нем уже не был тем наивным мальчуганом, способным воспринимать лишь видимый, поверхностный образ людей и предметов, не понимая, что скрывается и происходит внутри их; я перешел в прошлое таким, каким был сейчас, — юношей перед выпускными экзаменами, выросшим в атмосфере радио «Свободная Европа» и воспитанным людьми типа пана Константы. Я знал что на самом деле означает «серп и молот» и символом какого мира является «красная звезда». И, наверное, именно поэтому старый рыдван, на котором я ехал по темным и безлюдным улицам центра столицы, внезапно превратился для меня из обычной «тачки» в страшную гэбэшную повозку, поспешающую на ночную операцию — чтобы арестовать кого-то. Не на таком ли автомобиле увезли из дома Макса? Кто знает, возможно, именно на этом, до того, как он перекрасился в такси.

«А теперь он гонится за дочерью Макса, — подумал я и вздрогнул. — За рулем Рикардо. На заднем сиденье мистер Джонс. Не хватает только Педро… Вновь горит священный огонь! Возвращаются прежние времена!.. Я еду за Викторией, оказавшейся в Герцогстве Варшавском голубого „пежо“ и устремившейся в январе с мсье Жанвье на Голгофу. Еду на русской „победе“…»

Указатель скорости колебался на цифре девяносто.

— Ну, что ты на это скажешь? — отозвался Рикардо. — Какая старая «варшава» на такое способна?

— А это зачем, для правдоподобия? — позволил я себе сомнения, указав на приборную доску.

— Что? — буркнул он настороженно.

— Радиоприемник как бы есть, — объяснил я причины своего скептицизма, — а на самом деле его нет.

— Это другое дело, — смягчился он. — Русский стиль. «Мы впереди!» Главное мотор, браток! Его не подменишь! А знаешь, дорогой, почему?

— Ну, ну? — подбодрил я его.

— Немецкий! — объяснил он со смехом. — «Победа»! — с насмешкой воскликнул он и переключил скорость. — Это «опель»! Вывезли целый завод! Контрибуции, па-а-анятно!

Мы добрались до района, где жила Мадам. Я не хотел подъезжать близко к дому. Поэтому попросил его остановиться, как только мы проехали автобусную остановку, на которой я вышел пару месяцев назад, прибыв сюда впервые — для рекогносцировки. На счетчике стояла цифра — сорок злотых и пятьдесят грошей. Я достал из кармана деньги и передал водителю два банкнота с Крестьянкой, после чего добавил пятерку мелочью.

— Сдачи не надо, — бросил я.

— Мое почтение, — поблагодарил меня водитель. (Чаевые в размере десяти процентов считались очень приличными.) — Удачи тебе, друг!