Мистер Морг - Роберт Рик МакКаммон

с серебряными часами — очень похожими на эти — и всех поторапливал, потому что на завтрашнем представлении в Гилфорде мы должны были заработать целое состояние — или на следующем представлении в Уинчестере, или еще через день в Солсбери. «Пошевеливайтесь! — говорил он. — Давайте поскорее!» Он требовал от нас поспешать, нам нужно было ехать ночью по проселочным дорогам, ведь время не ждет, время — деньги, и для англичанина время никогда не останавливается.

Странник повертел часы в руках.

— Мистер Оксли, — сказал он, — до того доторопился, что помер. Он и так уже был измотан донельзя. А доконал его джин. Наша труппа поделила между собой деньги, что у нас были, и балагану пришел конец. Я надел свой английский костюм, отправился в Портсмут и купил билет на корабль. Приплыл домой. Вернулся к своему народу. Но с собой я привез мое безумие и демонов, и они никогда не оставят меня в покое.

— Я так до сих пор и не понял, что за демоны.

Странник на несколько секунд закрыл глаза, потом снова открыл.

— С того самого мгновения, когда я впервые увидел город Лондон, — сказал он, — ко мне пришли демоны. Они стали днем и ночью шептать мне что-нибудь на ухо. Во сне они являются мне в образе англичан в одежде с высокими воротничками, в кулаках у них зажаты золотые монеты и драгоценности. Они глядят глазами, похожими на огненные ямы, и говорят: «Смотри, что всех ждет». Все эти здания, дороги, экипажи, народ. Сто тысяч труб, изрыгающих черный дым. Весь этот шум, будто бьют в огромные барабаны — и непонятно, где они и что они такое. Все это столпотворение, реки обезумевших людей, постоянно несущихся куда-то. Демоны шептали: вот оно, будущее. Так будет везде. Не только в английских Нью-Йорке и Филадельфии, и во всех городах, которые повсюду строят англичане. Но для народа сенека, для могавков, для всех наших племен не останется места среди всех этих строений, дорог и этого грохота. О, мы, конечно, будем драться за свое место, но не победим. Вот что говорят мне мои демоны, вот что они мне показали, и чтобы свести меня с ума, они позаботились о том, чтобы никто больше из моего племени в это не поверил, так как поверить в это невозможно. Мир станет чужим. Мой народ больше не будет его частью. Все, что мы создали, все, что важно для нас, исчезнет под зданиями и дорогами, а все, что мы слышим, заглушит шум.

Он посмотрел на Мэтью и кивнул.

— Не думайте, что вам удастся избежать этого. В один прекрасный день вы увидите свой мир и не узнаете его, и он покажется вам чужим, даже чудовищным. И вы со своими англичанами будете тосковать по тому, что потеряно, и никогда не сможете обрести это снова — такова дьявольская проделка. Указывать путь вперед и не пускать обратно.

— Полагаю, это называется прогрессом, — осмелился сказать Мэтью.

— Есть прогресс, — кивнул Странник, — и есть погоня за иллюзией. Для первого нужны мудрость и предусмотрительность, на второе способен любой пьяный глупец. Я знаю, чем закончится эта история. — Он снова поглядел на часы. — Когда я смотрю на них, то всякий раз вспоминаю мистера Оксли. Вижу, как мчится в ночи его фургон, полный ошибок природы, навстречу богатству, которого никогда не будет. И я думаю, что самое важное для человека — и, быть может, самое трудное — это смириться с течением времени. Или с остановкой его собственного времени. — Он положил часы обратно в сумку и подобрал свою накидку, лук, колчан и пояс с ножом. — Дождь перестал. Пойду поищу другое место.

— Вы можете остаться здесь.

— Нет, не могу. Да я недалеко устроюсь. До рассвета еще часа четыре-пять, можно успеть выспаться. Отдыхайте, пока есть возможность.

— Хорошо. Спасибо, — только и нашелся что сказать Мэтью.

Своей индейской походкой Странник ушел в темноту за пределами отбрасываемого костром света — в темноту, которая индейцам, видимо, хорошо знакома. Наконец Мэтью лег и попробовал снова расслабиться, особо не надеясь, что ему это удастся. Но усталость взяла свое, и он начал понемногу погружаться в сон. Перед тем как совсем заснуть, он услышал где-то далеко в лесу голос ночной птицы, пробудивший в нем одно воспоминание, но оно, не задержавшись, упорхнуло на бесшумных крыльях.

Глава 20

— Значит, — сказал его преподобие, — год у вас выдался удачный?

— Да, сэр. Очень удачный, — ответил Питер Линдсей. — Кукурузы уродило как никогда, яблок — бери не хочу, и тыквы вон еще на плетях. Вы их, наверное, видели там, в поле.

— Видел. Счастливый вы человек, Питер. У вас такая ферма, такая чудесная семья. Недавно я разговаривал с одним человеком о жадности. Ну, знаете, как корыстолюбие может завести человека в долину суда. Хорошо, что вы не корыстолюбивы, Питер, что вы довольны своей жизнью.

— Доволен, сэр, благодарю вас.

— Конечно, нам нужны прекрасные дары фермы, не правда ли? Так же, как нужны…

Он замолчал, постукивая по подбородку указательным пальцем с длинным, зазубренным ногтем.

— Прекрасные дары Небес? — подсказала Фейт[8], жена Питера, готовившая обед у очага на другом конце комнаты.

Ее кухня тоже была прекрасным даром: чистая, прибранная, с соломенно-желтыми стенами из сосны, с чашками и тарелками, аккуратно расставленными на полках. В самом сводчатом очаге размещались сковородки — обыкновенные и с длинной ручкой, на ножках; подставки, чугунные горшки, котел для выпекания, крючки для котелков и другая утварь, нужная, чтобы вести домашнее хозяйство и кормить семью.

— Именно так, — согласился его преподобие.

Младшая дочь Робин, помогавшая до этого матери, подошла к священнику, сидевшему во главе стола с чашкой сидра, и показала ему то, за чем сходила в другую комнату. Ей было восемь лет, у нее были