Лесная тропа - Адальберт Штифтер

Покинув стены города, Виктор пошел по полевой тропе к той лужайке, где, как мы уже говорили, в купе деревьев заливались соловьи и где накануне так весело смеялись и шутили молодые люди. На это он потратил около двух часов. Оттуда он проделал тот же путь, что и вчера в компании друзей. Он поднялся по откосу, поросшему кустами, дошел до опушки леса, но там не оглянулся назад, а поспешил под сень деревьев, а оттуда спустился по лугу с фруктовыми деревьями в ту тихую долину, где, как мы уже говорили, струятся два зеркально прозрачных ручья. В долине Виктор перешел по мостику. Но сегодня он чуть задержался и, словно здороваясь, поглядел на блестящую гальку, через которую перекатывалась вода. Затем он перешел по другому мостику и зашагал вдоль ручья. Но сегодня не к постоялому двору, где сидел накануне с друзьями, — он свернул гораздо раньше, у большого куста бузины, корни и ветви которого купались в воде, он раздвинул кусты. За ними был серый дощатый забор, выцветший от солнца и многих дождей, а в заборе — калитка. Он отворил калитку и вступил в сад; подальше из-за бузины и фруктовых деревьев мирно глядела длинная белая стена низкого дома. На сверкающих чистотой окнах висели спокойные белые занавески.

Виктор прошел вдоль кустов к дому. На усыпанном песком дворе с колодцем и старой яблоней, к которой были прислонены жерди и всякие другие нужные в хозяйстве вещи, его встретил, виляя хвостом и радостно лая, старый шпиц. Куры, тоже мирные обитательницы двора, спокойно копались под яблоней. Виктор вошел в дом и через сени, где под ногами поскрипывал песок, — в горницу с натертым до блеска полом.

В горнице хлопотала старушка, она только что открыла окно и теперь стирала пыль с добела выскобленных столов, со стульев и со шкафов и расставляла в прежнем порядке ту мебель, которая вечером чуть сдвинулась с места. Шум шагов отвлек ее от работы, она обернулась. У нее было прекрасное лицо, светлое и ласковое, что так редко встречается у старух. Оно приветливо улыбалось всеми своими бесчисленными морщинками, светившимися добротой. И так же приветливо улыбался всеми своими складочками белоснежный плоеный чепчик, окаймлявший ее лицо. На щеках лежал чуть заметный румянец.

— Гляди-ка, он уже тут! — сказала она. — А молоко, верно, остыло, всегда-то я про него забываю. Все стоит на плите, только огонь, должно быть, погас. Погоди, я сейчас раздую.

— Я не проголодался, матушка, — сказал Виктор. — Уходя от Фердинанда, я съел два куска холодного мяса, оставшегося от вчерашнего ужина, который еще не убрали.

— Ты не мог не проголодаться, — возразила она, — ведь ты уже с четырех часов на свежем утреннем воздухе, да еще шел по сырому лесу.

— Ну, через Турнский луг не так уж это далеко.

— Да, потому что ты все бегом да бегом, думаешь, ног на весь твой век хватит — нет, на весь век не хватит, на ходу усталости не чувствуешь, а присядешь на минутку, тут-то ноги и дадут себя знать.

Больше она ничего не сказала и ушла на кухню. Виктор сел.

— Устал? — спросила она, вернувшись.

— Нет, — ответил он.

— Конечно, устал, еще бы не устать, погоди, погоди минутку, сейчас все согреется.

Виктор не ответил; низко нагнувшись к шпицу, который вслед за ним прибежал в комнату, гладил он мягкую длинную шерсть, а шпиц, став на задние лапы, ластился к юноше и смотрел ему в глаза. Виктор все время машинально проводил ладонью по одному и тому же месту и все время глядел в одну точку, словно в сердце ему запала тяжелая дума.

Старушка меж тем продолжала заниматься уборкой. Она была очень трудолюбива. Когда она видела пыль там, куда не могла дотянуться, она становилась на цыпочки, чтобы выпроводить докучливую гостью. При этом особенно бережно и любовно относилась она к самым старым, ненужным вещам. Так, например, на шкафу лежала старая детская игрушка, никому не нужная сейчас, да, вероятно, и потом, — дудочка, а на ней полый шарик с горохом, — она аккуратно вытерла ее и положила на прежнее место.

— Почему ты ничего мне не скажешь? — вдруг спросила она, как будто заметив царившее в комнате молчание.

— Потому что меня ничто уже не радует, — отозвался Виктор.

Старушка не произнесла в ответ ни слова, ни единого словечка, она продолжала вытирать пыль, то и дело вытряхивая в открытое окно тряпку.

Немного погодя она сказала:

— Я уже приготовила тебе наверху все для чемодана и ящиков. Вчера тебя не было, вот я и провозилась весь день. Одежу твою сложила, остается только убрать в чемодан. И белье перечинила и положила тут же. О книгах ты уж сам позаботься, и о том, что возьмешь с собой в ранец. Я купила тебе мягкий щегольской кожаный чемодан, помнишь, ты как-то сказал, что такие тебе нравятся. Куда же ты, Виктор?

— Укладываться.

— Господи боже, сынок, да ты же еще не поел. Сядь на минутку. Сейчас все согреется.

Виктор сел. Она вышла на кухню, принесла на чистом круглом подносе в медной оправе два горшочка, миску, чашку и кусок булки. Поставила поднос на стол, налила в чашку молока, попробовала, согрелось ли, вкусно ли, и пододвинула поднос к Виктору, предоставив запаху еды возбудить его аппетит. Так оно и вышло. Многолетний опыт не обманул ее: молодой человек, вначале только притронувшийся к еде, потом уселся по-настоящему и поел с большим удовольствием и аппетитом, как это и свойственно молодости.

Старушка тем временем навела порядок и, прибирая на место пыльные тряпки, с ласковой улыбкой поглядывала на Виктора. Когда он наконец справился с тем, что было на подносе, она отдала скудные остатки шпицу и унесла посуду на кухню, чтобы ее вымыла, воротившись домой, служанка, которая пошла с утра на церковную площадь купить все необходимое на день.

Вернувшись из кухни, старушка подошла к Виктору.

— Теперь, когда ты заморил червячка, выслушай меня, — сказала она. — Будь я тебе в самом деле матерью, как ты меня называешь, я бы очень на тебя рассердилась: видишь ли, говорить, что тебя ничто уже не радует, грех. Ты пока еще не понимаешь, какой это грех. Даже если тебя ждет большое горе, все равно нельзя говорить такие слова. Посмотри на меня, Виктор, мне скоро семьдесят, и все же я не говорю, что меня ничто уже не радует, потому что радовать нас должно все-все, мир-то ведь так прекрасен, и чем дольше живешь, тем прекраснее он кажется. Когда ты будешь старше, ты сам в этом убедишься. Должна тебе признаться — в восемнадцать лет я тоже то и дело говорила, что меня ничто уже не радует. Говорила каждый раз, как приходилось отказываться от предвкушаемого удовольствия. Тогда мне хотелось, чтобы поскорее прошло время, отделяющее меня от того или иного удовольствия, я не понимала, какое это драгоценное благо — время. Только с возрастом научаешься по-настоящему ценить каждую мелочь, каждую минуту — ведь отпущенный нам срок что ни день становится короче и короче. Все, что дает господь бог, прекрасно, хотя мы это не всегда понимаем — но если хорошенько вдуматься, то увидишь, что он посылает нам одни только радости, а страдания — это уже от нас самих. Ты не видел, что взошел салат около забора, а ведь вчера его совсем не было заметно?

— Нет, не видел, — ответил Виктор.

— А я любовалась им, когда солнце только еще всходило, и очень на него радовалась, — сказала она. — С сегодняшнего дня даю зарок: ни один человек не увидит слезинки на моих глазах, даже если у меня будет горе, ведь горе — это тоже радость, только особая. В молодости меня постигло большое, очень большое и жгучее горе; но все мои горести обернулись для меня благом и пошли мне на пользу, — бывало даже, они оборачивались земным счастьем. Я это говорю тебе, Виктор, потому что ты скоро уедешь. Ты, сынок, должен благодарить господа бога за то, что молод и здоров, что можешь покинуть дом и испытать разные удовольствия и наслаждения, незнакомые тут у нас. Видишь ли, ты беден, — твоего отца постигла на этом свете неудача, в которой он сам тоже виноват, на том свете он, верно, вкушает вечное блаженство, очень он был хороший человек и мягкосердечный, как и ты. Когда душеприказчики, выполняя волю покойного, привели тебя ко мне, чтобы ты рос у меня и учился здесь в деревне всему, что с тебя спросится в городе, ты, можно сказать, не имел ничего. Но ты вырос и даже получил место, которого домогались многие, и теперь тебе все завидуют. Ты покидаешь нас, но что с того? Таков уж закон природы: мужчина должен оторваться от матери, должен быть деятельным. Значит, жаловаться тебе не на что. Поэтому благодари господа бога за все, что он тебе даровал, не ропщи и постарайся быть достойным его милостей. Видишь, Виктор, если взвесить все это, я, будь я твоей матерью, должна была бы на тебя рассердиться за такие твои слова, потому что ты не признал воли господа. Но я тебе не родная мать и не знаю, дала ли я тебе столько тепла и ласки, чтобы иметь право сердиться на тебя и сказать: сынок, это нехорошо, совсем, совсем не хорошо!