Кризис воображения - Константин Мочульский

На Охтинское кладбище везет.

Поэт А. Прокофьев обращается к осажденному городу как любимому брату, бойцу, истекающему кровью «во имя жизни, за счастье народа».

Вот он, друг мой, брат мой самый близкий,

Он любовью вечной наделен,

Каждый камень, каждый дома выступ

Нашей алой кровью закреплен.

Вот стоит он с флагом распростертым,

Опаленный солнцем горячо,

В боевой походной гимнастерке,

В скатке через левое плечо.

«Эпопея Ленинграда» начата свидетелями и участниками осады. Их стихи, — «показания очевидцев». Они поражают своей простотой и высокой человечностью[55].

3. РЕЦЕНЗИИ ДВАДЦАТЫХ ГОДОВ

ВЛАДИМИР ГИППИУС. Лик человеческий. Поэма.

России посвятил Владимир Гиппиус в лето тысяча девятьсот двадцать второе. Эпоха. Петербург — Берлин.

Предоставим критикам–формалистам судить об этой книге. Мы заранее уверены в суровости их приговора. И со своей точки зрения они оудут вполне правы. В этой огромной (279 страниц!) поэме «чистого искусства» очень мало. Но вот что странно: автор острее любого критика сознает все недостатки своего произведения: он люоезно подсказывает читателю самые беспощадные оценки: может быть все это одна «истерия», «графомания», «словесность».

Нелепы «красноперые цветы»,

Мой «тон повышенный» — «псалмы и гимны» —

И стиль, — «как немцы любят» — бледно–дымный.

Такая жестокая самокритика не покидает поэта до самого конца. Он не верит в себя, издевается над невнятностью и незвучностью своего стиха, истязует себя иронией, ненавидит, желая любить, мучается и мучает нас. Он заранее убежден, что его слова «не дойдут», что все его отвергнут, скажут ему, что он «не нужен». Своего будущего критика он называет «предубежденным».

Тяжелой и болезненной горечью пропитана поэма. Не во время родился, запел не так и не о том, вокруг равнодушие или враждебность — и страшнее всего — пытка одиночества.

Пусть — «выстраданные» стихи звучат «пронзительно и Невозможно». Пусть — они паутина и «сплошное многоточье» они должны звучать, они должны заглушить голоса тоски, Неверия, обиды, одиночества. Такова трагическая основа п°эмы, ее волевой, исступленно–действенный тон. В восьми «еснях развивается эта борьба души со смертью; хаос неслиаю1дИхся частей (сколько рассуждений, поучений, полемипрозрений, диалектики и восклицаний, восклицаний!) временам освещается любовным воспоминанием; мелькет картина старой усадебной жизни, улыбнутся давно уше-,. Ие тени. Просто и взволнованно пересказываются евангельские события; — тогда исчезают расплывчатость и тусклость языка; но самое сильное и глубокое в этой поэме —_ рассказ о смерти Алеши — сына поэта (песнь седьмая) Художественно ли это «сделано» или нехудожественно —1 рассуждать не хочется. Достаточно того, что это волнует и запоминается. После высокого и чистого пафоса этой песни такими ненужными кажутся все литературные и религиозно–философские рассуждения автора.

ИВ. ЛУКАШ. Дьявол. Мистерия.

Изд. Труд Берлин. 1922.

«Мне кажется иногда, что вся земля накануне повального помешательства», — говорит старик–доктор в эпилоге.

Это — одна тема или, если вам угодно, «идея».

«Сжалься над Дьяволом, сжалься над землей. Воздвигни над миром солнечное знамя Твое, Жену Новую», — умоляет дьявол Бога.

Это — другая «идея».

Первая — психологическая, вторая — религиозно–философская. Синтез — мистерия. Конечно, автору нужен пафос и экстаз, чтобы наглядно показать обе бездны.

Отсюда и двойственность композиции: натуралистические, обнаженные картины войны, гражданской смуты, голода, разврата и смерти, а между ними философские рассуждения и диспуты. Когда безумие происходящего выявлено во всем своем космическом обхвате, автор легко отталкивается от грязной и кровавой земли — и повисает в метафизическом пространстве. Иллюстрации закончены и начинается очная ставка Бога и Дьявола, их материальный диалог. Стиль в этом месте — чисто «библейский». Участвуют также Адам и Ева, говорящие много такого, чего мы от них и не ожидали бы.

Мне скажут: если у вас нет вкуса к «двум безднам» — забудьте об них и читайте эпизоды, как отдельные натуралистические рассказы. Невозможно. Густая мистика выпи рает из каждого угла. Едва кончается перестрелка на фронте, как уже Он («Некто», «Дьявол»?) выползает. И вспомнив Леонида Андреева сразу же размахивается и «бросает голову как мяч». Происходит допрос в Чека; прокурор вдруг сбивается на «Преступление и наказание» и, окончательно запутавшись, намекает на то, что он Мефистофель и одновременно Великий Инквизитор. А дальше еще, читаем вариант бреда Ивана Карамазова (у Достоевского лучше), и наконец попадаем в сумасшедший дом и проверяем на больных теорию Ломброзо.

Такое задание своей ненужной тяжестью задушило все, что было у автора своего, непосредственного. Право, не надо никакого синтеза из Мережковского, А. Белого и Андреева, не надо потуг на «достоевщину», и претензий на «мистерию». у Лукаша есть кое–где острые штрихи, вспышки наблюдательности, проблески своего зрения. Некоторые детали жестоко впиваются в память (например, описание мертвой девочки), но нагромождение ужасов необязательно и кошмары впечатляют, только если они в меру.

Лукашу следовало бы забыть своих учителей: — при его огромной впечатлительности ему трудно найти собственную интонацию.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. Мне. Стихи 1920–1921 г.

Изд–во З. И. Гржебина. Берлин–Петербург 1922.

У Брюсова есть любовь к комбинациям, к композиционным трюкам, но самый материал ему безразличен. Он играет словами, как кубиками, складывает из них башни, домики, земли. Все ловко подогнано, но не построено. Оттого такая масса цемента для скрепления разваливающихся сооружений: предлоги, союзы, местоимения. Брюсовские дворцы закрыты целыми лесами стропил.

Как бы ни была «лирична» внешность его стихотворения — по существу оно всегда — логическая задача. Все элементы встречаются у щедрого, но неразборчивого поэта, все, кроме неожиданности. Оттого, вероятно, его поэзия кажется устарелой и почтенной. Она может внушать уважение, даже Удивление: напряженное, длительное усилие всегда его заслуживает. Действительно, задания выбраны очень трудные, препятствия преодолены огромные — но зачем нужно было воздвигать барьеры и насыпи, а потом победоносно через них перескакивать? Назвать это занятие серьезным трудно, хотя автор все свои трюки проделывает с невозмутимой торжественностью. Ведь результаты слишком ничтожны. Назвать «игрой» ума — еще труднее — ни веселья, ни легкости в этой Усидчивой, кропотливой работе нет.

Самое удивительное: — открытые кулисы «театра чудес». Представьте себе, что вы присутствуете на представлении Феерии, стоя за кулисами. На облаках спускается Юнона — слышите скрип проволоки и окрик машиниста. На сцене ^ гром и молния; за сценой — медный таз и вспышки

магнии.

У Брюсова — вся механика наружу. Мы заранее знаем, такие готовятся «эффекты»; они не всегда удаются, но иногда, право, неплохи. Жаль только, что эффект никогда не может подняться на высоту художественного приема. Поэзия Брюсова — красноречие; стихи его — упражнения на заданные темы по классу риторики. Кроме умения возвышенно выражаться требуется эрудиция, ибо без примеров сравнений и цитат ни одна «тема» не может быть написана! Итак — немного мифологии, немного истории с географией немного точных наук — поэт может поклясться, что на любую тему он способен сочинить красивые стихи.

Вы предлагаете: «Любовь побеждает Смерть?» (не совсем новая, но крайне эффектная тема). Поэт готов.

«Встань, Элисса, с раной серповидной!

Встань, Царица, на груди с эхидной! (sic!)

Встань, Изотта, меч не уклоняя!

Встань, Франческа, ей сестра родная!»

И т. д. и т. д. плюс Джульетта со «склянкой с ядом», Гретхен «руки в узах», Улисс, Парис, Елена, Илнон, Геракл, Иола и… Данте.

Какие имена! И какие атрибуты! Жалко только, что имя Клеопатры не вошло в 5 ст. хорей после «встань» — и пришлось поместить Царицу вместе с эхидной к кому то на грудь.

Другое заданье: похвальное слово коммунистам.

Готово. Украшения? На этот раз приличнее из истории, т. к. в мифологии как будто параллелей нет. Впрочем — что я. А Девкалион? Конечно, полная параллель. Итак, план готов: вступление: привет вам и слава! Обобщение и примеры — «лабиринты», круг Пифагора, Вальдепс, Виклеф, «Гусса стан» (вероятно, не в смысле талии), пророки нового Синая, Иоанн, наконец парижские коммунары. Не все примеры одинаково удачны (напр., Пифагор — и коммунисты), но общий трубный звук удалось получить. Я забыл о Девкалионе: вот как проводится это тонкое сравнение:

Как в басне, из зубов дракона Возникли мощные бойцы, Бросаете в земное лоно Вы мученичества венцы.