Р.А.Б. - Минаев Сергей Сергеевич

Учитывая, что встречи с клиентами происходили всегда за тридцать минут до окончания рабочего дня, аргументы бригадира действовали безотказно. Граждане скрашивали его тоскливое одиночество парой-тройкой купюр и приходили за пропажей в понедельник. Стоит ли говорить, что «пропажи», некоторое время назад уложенные заботливыми руками сортировщиков под лентой конвейера в ровные ряды, терпеливо ожидали своих владельцев, не успевших сообразить, как работает отечественная система «lost&found, нах».

Нашего бригадира звали Анатолий Иванович Бульба. Ему было пятьдесят семь. На его лице с плебейскими чертами сияли не по возрасту живые и любознательные глаза цвета разбавленного чая. Подписав мое заявление о приеме на работу, он поднял лист бумаги, посмотрел через него на свет, пожевал губами и сказал что-то вроде: «А работа у нас нормальная. Нормальная у нас тут работа. Не хуже, чем везде».

Он ходил на эту нормальную работу в белых кроссовках, черных джинсах и вылинявшем зеленом пиджаке, на лацкане которого блестел значок «Ветеран почтовой службы России». Под пиджак он обычно надевал водолазку цвета мокрого асфальта. Его любимыми присказками были: «убиться веником» и «устали кони, как весь пиздец». В остальном он говорил на нормальном русском языке, используя «нах» в качестве связующего междометия.

Другие члены бригады были похожи на него как внебрачные сыновья и старались держаться, одеваться и изъясняться, копируя манеру начальника. Это был очень дружный коллектив, почти такой же дружный, как и тот, в котором я проработал два года.

Довольно скоро коллеги начали пристально присматриваться ко мне, а в курилке пытались заводить неспешные разговоры, выясняя мое прошлое и настоящее. Похоже, что мое будущее у них вопросов не вызывало. Мне устроили пару проверок при упаковке поврежденных посылок, несколько раз у меня мифическим образом пропадали из корзин самые крупные почтовые отправления. Иногда заклинивала лента транспортера. Я очень хорошо знал, чем все это закончится. Иного сценария в трудовом коллективе быть не может. А еще раз проходить через процедуру «освоения на новом рабочем месте» не хотелось. Это было утомительно и неинтересно.

На первой же пьянке, на которую они меня позвали, я не стал дожидаться, пока Иваныч откашляется, высморкается и многозначительно станет держать речь «за коллектив». С ходу взяв инициативу в свои руки, я сообщил, что на почту направлен работать временно своим отцом, начальником налоговой инспекции, в качестве наказания за участие в мартовских беспорядках, пьянство и беспорядочные половые связи. Поскольку проверить сей факт возможным не представлялось, мужики переглянулись и уважительно со мной чокнулись.

На следующей неделе я снова оказался на месте упаковщика. Чтобы не выпадать из коллектива, я украл из четырех посылок вязаные шерстяные носки, электронный будильник, брелок в виде Эйфелевой башни и четыре упаковки презервативов. Брелок я выкинул в помойку на проходной, презервативы и будильник подарил Иванычу, а шерстяные носки оставил себе. Топили в общежитии нерегулярно.

Еще через два дня я сорок минут заменял в беседах с клиентами вызванного «на ковер» бригадира. Я поднял ставки взяток за розыск посылок более чем в два раза. Вернувшийся от начальства Иваныч наградил меня пятьюстами рублями и увесистой фразой: «Складно пиздишь». Больше в круговой поруке я не участвовал.

В конце месяца мне выдали «премию», которую я истратил на покупку пиджака, выловленного в корзине стокового гипермаркета, китайского CD-проигрывателя с треснутым дисплеем, и поцарапанного диска «Greatest Hits» неизвестного мне английского или американского певца. Пиджак был пошит из твида и имел окрас как у каурой лошади. Но главным его достоинством были костяные пуговицы. Я так и не смог понять, почему его уценили, такой он был красивый. Я радовался этой покупке ровно пятьдесят одну минуту – время переезда от станции метро «Домодедовская» до станции «Водный стадион». Проигрыватель работал безотказно, даже позволял себе изредка мигать дисплеем по утрам. Самое большое удовольствие я получил от прослушивания диска «Greatest Hits». Особенно я полюбил песню «Every day is like Sunday», которая, судя по вкладке с текстом, была написана специально для меня. Маленький человек в маленьком городе, проводящий свои унылые деньки в одиночестве. Там были очень точные строки:

In the seaside town

…that they forgot to bomb

Come, come, come – nuclear bomb.

Every day is like Sunday,

Every day is silent and grey.

Это вызывало во мне стойкие ассоциации с обезличенными рядами серых коробок у метро «Домодедовская». Райончик был так же отвратителен, как тот seaside town из песни, forgot to bomb. Вот только моря не было. Лишь уродливые, подернутые грязевой ряской лужи на мостовой…

У меня было очень мало вещей. Две форменных спецовки, пиджак, спортивный костюм, пара джинсов, зимняя куртка и костюм, родом из прежней жизни. В выходные я надевал пиджак с джинсами и черной футболкой, если ходил в кино. В остальное же время щеголял в украденной из посылки белой футболке с надписью «Korloff Racing Team». Что такое «Korloff» я не знал. Судя по слову «рейсинг», должно быть, марка спортивной машины.

Я ненавидел свою квартиру, мне постоянно хотелось из нее уйти. Время с десяти вечера до полуночи было самым тяжелым. Ты абсолютно один. Тебя не приглашают в гости, а тебе самому пригласить некого. Твой мобильный телефон, прежде неугомонный, молчит сутками. Я был бы рад висеть ночами в интернете или смотреть все телепрограммы подряд, но у меня не было ни компьютера, ни телевизора. Иногда за окнами слышался шум машин, но в квартире была тишина, будто ватой все обернули. Единственный предмет, издававший здесь звуки, – это закипающий чайник. Видимо поэтому я стал пить так много чая. Самое страшное в том, что ты знаешь: нет ни одного близкого человека, который думает о тебе в эту минуту. Ни одного близкого человека.

Я стал прислушиваться к стенам или смотреть в окно, стремясь уловить звуки чужой жизни. Понять, что в темноте меня окружает другое жилье, другие люди. Одиночество заставляет вжиматься в кровать, зарываться в подушки, укрываться с головой одеялом, потому что дальше будет только хуже. Все чаще я думал о том, что жить мне, в общем-то, незачем.

Все свободное время я проводил в поисках Ани. Дверь ее прежней квартиры мне открыл какой-то взлохмаченный клерк, подозрительно глядевший на меня сверху вниз. Прежде чем из глубины коридора донесся требовательный женский голос, клерк успел сообщить, что «никакой Ани тут нет», и они с женой проживают здесь уже лет сто, «примерно с марта».

Я шатался по скверам, в которых мы гуляли, сидел часами в наших любимых кафе, проводил ночи в клубах, где прежде тусовались ее знакомые, подолгу висел в интернете, прочесывая блоги, форумы, гостевые книги и поисковые системы. В ответ на введенные имя и фамилию мне сообщалось, что «по моему запросу ничего не найдено».

Но я не отчаивался. У меня даже появился ритуал. Каждое воскресенье, с восьми до половины десятого вечера я бродил по нашему любимому музыкальному магазину. Я ничего не покупал, но каждый раз ко мне подходили продавцы, предлагая свою помощь. Они стали узнавать меня в лицо. Мы здоровались как старые приятели, но я все равно ничего не покупал. Через некоторое время приветливость на их лицах сменилась подозрительностью. Но я не обращал на это никакого внимания. Я продолжал ходить сюда каждое воскресенье, но она так ни разу и не появилась.

Every day is like Sunday,

Every day is silent and grey.

Еще я пытался найти своих бывших коллег по работе или соратников по форуму Фронта. Телефоны не отвечали, а интернет-страницы, на которых содержались их ники, оказались удаленными. За месяц я исходил почти весь город. Я прошел пешком, вероятно, больше, чем за всю предыдущую жизнь.

Возвращение домой каждый раз давалось мне все труднее. Одиночество пустых стен постепенно убивало меня. Я приходил далеко за полночь, валился спать, иногда не раздеваясь, чтобы ранним утром как можно скорее покинуть эту лишенную признаков жизни, пропитанную холодным табачным дымом квартиру. Несмотря на то что все общественные места были для меня теперь абсолютно чужими, там все-таки были люди. И там было гораздо теплее, чем в моей каморке.