Бунин. Жизнеописание - Александр Ба­бо­ре­ко

Кроме того, и не безопасно жить теперь здесь. В ночь на 24-ое у нас сожгли гумно, две риги, молотилки, веялки и т. д. В ту же ночь горела пустая (не знаю, чья) изба за версту от нас, на лугу. Сожгли, должно быть, молодые ребята из нашей деревни, побывавшие на шахтах. Днем они ходили пьяные, ночью выломали окно у одной бабы-солдатки, требовали у нее водки, хотели ее зарезать. А в полдень 24-го загорелся скотный двор в усадьбе нашего ближайшего соседа (живет от нас в двух шагах), — зажег среди бела дня, как теперь оказывается, один мужик, имевший когда-то судебное дело с ним, а мужики арестовали самого же пострадавшего, — „сам зажег!“ — избили его и на дрогах повезли в волость. Я пробовал на пожаре урезонить, доказать, что жечь ему самого себя нет смысла, — он не помещик, а арендатор, — пьяные солдаты и некоторые мужики орали на меня, что я „за старый режим“, а одна баба все вопила, что нас (меня и Колю) (Н. А. Пушешникова. — А. Б.), сукиных детей, надо немедля швырнуть в огонь. И случись еще пожар, — а ведь он может быть, могут и дом зажечь, лишь бы поскорее выжить нашего брата отсюда, — могут и бросить, — нужды нет, что меня здесь хотят в Учредительное собрание выбирать, — „пусть Иван Алексеевич там в Петербурге за нас пролазывает“» [720].

«Иван Алексеевич, — пишет в дневнике Пушешников, — сидит в пальто в темноте в своем кресле и о чем-то думает <…> Ждем, что вот-вот придут мужики и зажгут дом. Лошади уже отобраны (у владелицы Васильевского Софьи Николаевны Пушешниковой. — А. Б.), работники сняты».

Одиннадцатого июня 1917 года Бунин записал в дневнике:

«Все последние дни чувство молодости, поэтическое томление о какой-то южной дали (как всегда в хорошую погоду), о какой-то встрече <…>

Шестого телеграмма от Веры. Седьмого говорил с ней по телефону в Елец. Условились, что я приеду за ней <…> В сенях вагона первого класса мешки, солдаты. По поезду идет солдатский контроль. Ко мне: сколько мне лет, не дезертир ли? Чувство страшного возмущения».

В письме А. Е. Грузинскому от 25 июля он говорит, что употребляет «чуть не половину <…> жизни» на газеты, «не написал я пока еще ни единой строки!» [721]. 31 августа в письме к А. Б. Дерману он снова повторяет: «Не написал я буквально ни строки, — все лето с утра до вечера читаю газеты» [722].

Все волновало Бунина: и война с Германией, и революционное брожение внутри страны. В июле газеты сообщали о призыве в армию новой категории лиц. Правительство, теряя контроль над создавшимся положением в стране, переживало перманентный кризис и не однажды реорганизовывалось, заседало ночи напролет в Зимнем дворце.

Бунин говорил Н. А. Пушешникову еще в 1916 году:

«Народ воевать не хочет, ему война надоела, он не понимает, за что мы воюем, ему нет дела до войны. А в газетах продолжается все та же брехня. Разные ослы вроде <И.> Ильиных (сотрудник петроградской газеты эсеров „Земля и воля“. — А. Б.), Бердяевых и др. долбят свое, ничего не понимая, с необыкновенным остервенением и самомнением. Сейчас хотят чествовать Сытина за то, что он создал такую замечательную газету, как „Русское слово“! Такую лживую, блудливую газету! Российский „Таймс“?! Все несут свое, не считаясь с тем, что народ войны не хочет и свирепеет с каждым днем. И что это значит: вести войну до победного конца?»

Резко отрицательно отзывался Бунин о министрах Временного правительства. 2 июня 1917 года Пушешников записал:

«Читали перед обедом газеты. Иван Алексеевич сказал про Чернова <…> Считается знатоком земельного вопроса! Какая наглость. Ни уха, ни рыла не понимать в экономических вопросах и сельском хозяйстве и залезть на пост министра земледелия! Что он может знать! Двенадцать лет в Италии прожил. В деревне за всю свою жизнь ни разу не был. Я уверен, что он пшена от проса не отличит… Министр земледелия, марксист и вместе с тем ужасный декадент, поклонник Брюсова и Бальмонта, восторженный почитатель Ивана Вольнова. Все это в нем совмещается. Государственный муж, Ф. Ф. Кокошкин, становится среди комнаты, заложив назад руки, и распевает поэзы Игоря Северянина. Балаган!» [723]

Пятого июля 1917 года Пушешников записал: Иван Алексеевич говорил, что сейчас «полный хаос, анархия, правительство бессильно, слабо, не умеет ничего предпринять… Казалось бы, гордиться нечем! А между тем нестерпимо читать газеты от того наглого самохвальства, которым полны они все. Кругом разложение и хаос, в газетах же одна болтовня».

Одиннадцатого августа 1917 года Пушешников сделал следующую запись:

«Керенский избран премьером. Армия бросает оружие, сдает позиции, самовольно уходит с фронта… Говорили о политике до двух ночи».

За последние годы Бунин видел много тяжелого в жизни, но он не изверился в людях — писал в дневнике: «Нет, в людях все-таки много прекрасного!» (Запись за октябрь.)

По словам Бунина, «война все изменила. Во мне что-то треснуло, переломилось, наступила, как говорят, переоценка всех ценностей. И как подумаешь, что жизнь прошла, что еще несколько лет — и будешь где-нибудь лежать на Ваганьковом <…> Литераторские мостки. И ничего не сделать! Это ужасно» [724].

Бунин проникся чувством сожаления об утрате прежней «беспечности, надежды на жизнь всего существа». Со страхом думал, что ему уже исполнилось сорок семь лет: в стихах говорил:

В мире круга земного,        Настоящего дня,Молодого, былого        Нет давно и меня!

(«Свет незакатный». 24 сентября 1917 г.)

Он цитировал итальянскую песню эпохи Возрождения, любимую песню Лоренцо Медичи, правителя Флоренции, поэта и философа, покровителя гуманистов:

Quant’é bella giovenezza.Ма si fugge tuttaviaChi vuol esser lieto, sia:Di doman non c’é certezza.

(Как ни прекрасна юность,Все же она убегает;Кто хочет радоваться, пусть радуется,В завтрашнем дне нет уверенности.)

Как бы в напоминание себе он записал 1 ноября 1917 года:

«В Неаполе в монастыре Comaldoli над Вомеро каждую четверть часа дежурный монах стучал по кельям: „Bodate, е possato un qufrto d’ora della vostra vita“». («Внемлите, прошло еще четверть часа вашей жизни».)

Это лето и осень в деревне, как ни трудно было сосредоточиться для творческой работы, Бунин все же не оставлял литературных занятий. Он много читал — Толстого, Лескова, о котором сказал, что это «своеобразный, сильный человек!» (18 октября), Достоевского, стихи Фета, 3. Н. Гиппиус, Минского, «Стихи духовные» (со вступительной статьей Ляцкого) (23 августа).