Современная филиппинская новелла (60-70 годы) - Эфрен Абуэг

Он постучал в массивную металлическую дверь. Внутри послышался грохот, но никто не отозвался. Он постучал еще раз. Молчание. Он поднял голову и увидел балкон — тот самый балкон. Наверху, в одной из комнат — в этом доме их было много, — видимо, находились люди, потому что он услышал быстрые женские шаги, басистый голос мужчины и потом — он в этом не сомневался — скрип кровати.

— Откройте! — крикнул он.

Наверху кто-то зажег сигарету. Сантьяго поднял глаза на окно, стараясь представить себе мужчину, который смотрит на него, возможно, сверху вниз, потом подпрыгнул и ухватился за лозину; но руки не удержали его, и он упал. Поднявшись, еще раз подпрыгнул, но до лозины уже не дотянулся и снова упал.

Нет, на балкон ему не влезть.

Он окинул взглядом здание, окруженное парком. Лет десять назад здесь помещалась молельня. Перед фасадом — неухоженная живая изгородь и каменная скамья. С правой стороны, ближе к проспекту, — фонтан. И каменная статуя какого-то героя с простертыми как бы навстречу восходящему солнцу руками. Хотя солнце по утрам светило ему не в лицо, а в спину.

Сантьяго тяжело опустился на скамью и подул на ладони, покрытые ссадинами. Окно, равнодушное к его мукам, по-прежнему казалось безжизненным, зловещее молчание комнаты сливалось с безмолвием города. Ничего не видя и ничего не чувствуя, кроме боли, он сполз на землю и впился зубами и ногтями в гравий, его слепая ярость острой болью отозвалась в пояснице. Водка пропитала все его тело, туманила все, что еще хранила память, годы змеиным кольцом сдавили горло. Он бил по земле кулаками, насколько хватало сил, но из груди его не вырвалось ни звука; ему казалось, что бьет он сейчас всех спящих жителей города, которым нет дела до его страданий. Ему представилось, будто он лежит на зеленом лугу среди молодой буйной природы во времена Мечты и смотрит в глаза Человеку, который рассказывает о грядущем Дне. Дышал он тогда ароматом цветов, а пищу заменяло ему радостное возбуждение, живущее теперь только в сладостных воспоминаниях…

Агинальдо! Какое начало и какой печальный конец. Когда-то Он был одержим Мечтой, Его глаза сверкали огнем, а что теперь? Теперь Он — увядший, полубольной старик, призрак, трофей, которому раз в год отдают почести, надгробный памятник, один со своей революцией, забытый поэт, стихи которого подобны зернышкам, брошенным на бесплодную почву.

Сантьяго лежал на спине и, корчась от боли, смотрел на луну, что плыла, гордая своей красотой, по своей орбите — сама судьба.

Но вот налетело облако, будто крыло хищной птицы, блеснуло и бросило на луну черную тень. Он поднялся, подошел к железной двери и постучал костяшками пальцев.

Дверь открылась. На пороге стояли, вглядываясь в темноту и поддерживая друг друга, старик с фонарем в руке и его жена.

— Чего вам? — спросили они в один голос.

У Сантьяго задрожали губы.

— Женщину.

Старик переглянулся со своей спутницей, поднес фонарь к лицу дрожащего седовласого гостя, которому захотелось любви, и наконец сказал:

— Входите.

Сантьяго последовал за фонарем и, когда вошел внутрь, убедился, что дом этот — и в самом деле замок, когда-то служивший, наверно, резиденцией генерал-губернатору, а потом подаренный его querida[82]

— Это — гарем? — попробовал пошутить Сантьяго.

— Идем, приятель, — грубо ответил старик. Старуха промолчала.

Сантьяго повели по запутанным ходам дома, показывая одну за другой каморки, двери которых торжественно отпирали ключом, висевшим у старухи на цепочке. В каморках находились женщины и дети всех возрастов: одни развязывали узлы, другие спали, третьи раздевались, многие же просто стояли и молча взирали на вошедших. Сантьяго спросил, где остальные: ему говорили, что здесь должны быть новенькие, которых только что привезли на пароходе с других островов.

Старик, державший фонарь, неприязненно взглянул на гостя, почесал лысину.

— Ничего подходящего для вашего возраста сейчас не имеем. Вот разве согласитесь подождать…

Сантьяго хотел было ответить, но в это мгновение обо что-то споткнулся.

— Извините, — растерянно сказал он и посмотрел под ноги.

На огромной циновке виднелись силуэты людей, прикрытых кто одеялом, кто холстиной, кто плащом, а кто даже полотенцем. Женщины лежали вповалку, как скот.

— Они еще не в том виде, — вежливо объяснил старик, — но неважно. Выбирайте.

Сантьяго пошел между телами, озаренными светом фонаря, и стал вглядываться в лица, приподнимая края покрывал, отводя в стороны заслонявшие их руки и пряди волос. Какая-то женщина с прыщавым лицом укусила его за руку, и он, побледнев, отпрянул. В тот же миг старуха, спокойно стоявшая в дверях, с кошачьей легкостью подскочила к прыщавой и нанесла ей два удара хлыстом — по лицу и по бедру (Сантьяго сначала причудилось, что это не кнут, а высушенный хвост животного).

Послышалось приглушенное рыдание. Прыщавая съежилась на полу, накинула на себя холстину. Старуха криво усмехнулась, обнажив золотые зубы:

— Иногда на них хандра находит.

Обход закончился. Старуха заперла двери — надзирательница свое дело знает. Хозяин особняка назвал имена женщин, указав, кто сколько стоит. Сантьяго насчитал тридцать имен.

— Все тут? Других нет?

— Все, все, — подтвердил старик и резким движением задернул занавеску. — Извините, они еще отдыхают. Мы не ждали клиентов… так поздно. Но поскольку вы — редкий случай…

Сантьяго радостно улыбнулся:

— Тогда я, пожалуй…

— Есть еще одна — наверху, — услужливо сообщила старуха, покусывая кончик кнута. — Пальчики оближешь.

Сантьяго встрепенулся и, ничего не сказав, кинулся наверх. Старик поспешил следом.

— Только подождать придется, — предупредил он.

Но Сантьяго ничего уже не слышал. Все его внимание было поглощено роялем (накрытый покрывалом, он казался бесформенным ящиком), стоявшим недалеко от лестничной площадки, и красным зонтиком, прислоненным к одной из его ножек. Сантьяго схватил зонтик и побежал вниз, сбив по пути старуху, потом пробрался через лабиринт комнат и выбежал вон из замка, преследуемый стариками; при этом старуха угрожающе размахивала своим кнутом. Прижимая к груди зонтик и чувствуя, как бешено колотится сердце, он шагнул в ночной мрак.

Когда она вернулась домой, свеча уже почти догорала. Мокрая от дождя, дрожащая, запыхавшаяся, она спросила:

— Ну, как ты, папа? Выпил?

Он кивнул:

— Как всегда.

— Опять Де Пальма про свою бомбу говорил?

— О чем же еще ему говорить?

— Да. Любит он жаловаться на судьбу. Только эту роскошь и может себе позволить. Но завтра у нас будет рис, так что ты сможешь угостить его — для разнообразия. И креветки будут.

— Где ты их возьмешь? Наловишь в Пасиге?

Она снисходительно улыбнулась. Вытирая полотенцем волосы, ответила:

— Нет, папа. На рынке. У меня завтра деньги будут.

Наступило тягостное молчание. Дочь уже подумала, что оно будет длиться бесконечно, что отец никогда уже с ней не заговорит, как вдруг он протянул ей руку, в которой темнел какой-то предмет; она подошла ближе и увидела, что это небольшой венок.

— Я видел тебя на кладбище.

Не переставая дрожать, она взяла цветы и тут заметила зонтик: он был мокрый и с него стекали, как слезы, капли воды. Наконец она поняла и бросилась ему на грудь.

— Папа!

— …Прости их, грешных! — воскликнул он, глядя на портрет жены. — Они сами не ведают, что творят.

Он обнял ее, и они вместе зарыдали, ее боль передалась ему.

— Элена, дитя мое, она ведь ради тебя танцевала, свое сердечко надрывала. Худенькая она была, бездетная, до изнеможенья танцевала и в такт в ладошки ударяла, свое бесплодье проклинала и все баррио вспоминала, куда мы ходили с именем богородицы в ее молитвеннике…

— Папа…

— Я тоже молился, потому что по моей вине она не могла родить ребенка, я не хотел, чтобы она страдала из-за любви к старому немощному солдату революции. Однажды кто-то из родных рассказал ей про чудо, свершившееся в Обандо, и мы отправились туда, взяв с собой ее деревянные башмаки, ее молитвенник и мою гитару, у которой вместо пятой струны была натянута коралловая нитка моей матери — нитка, наполненная музыкой ее родины. Как-то вечером, уже в Обандо, она зажгла свечу перед алтарем Сан-Паскуаля и стала танцевать под мою гитару, и в эту минуту понесла во чреве своем твой чудесный лик. В ту ночь, полную тяжелых предчувствий, она дала тебе жизнь, Элена, и сбылся промысел божий. Тело, которым ты торгуешь, чтобы прокормить меня, родилось в ней, когда она танцевала под дождем в Обандо, а я пел ей песни моего отца. Тебя породил Обандо, дочь моя, ты — плод любви своей матери!

— Не могу больше! Не могу! — умоляла она.