На трудном перевале - Александр Верховский

Полный надежд входил я в Зимний дворец и поднимался по лестнице, называвшейся раньше подъездом императрицы, в покои, где поселился Керенский. [355]

Я встретил Керенского в большой угловой комнате, в которой у императора в свое время была его личная гостиная. Светлая комната, обитая розовым шелком, с мебелью в стиле модерн, по буржуазным понятиям уютная, с большим числом креслиц, диванчиков, столиков, в свое время заваленных фотографиями в семейных альбомах, безделушками. Теперь все это было убрано, и она имела вид хорошо обставленной гостиницы. Оставалось её главное очарование, которое нельзя было у нее отнять: талантливый строитель дворца итальянец Растрелли, влюбленный и на холодном, темном Севере в свет и солнце, построил её так, что её окна выходили на Адмиралтейство и на великолепный простор Невы. Сквозь дымку тумана и облака слегка пробивалось солнце, и река переливала нежными красками голландского фарфора: серыми, голубыми и розовыми. Но любоваться видами можно было лишь мгновенье. Надо было решать вопросы, в которых заключалось само право наслаждаться красотой природы.

Керенский вошел вместе с Никитиным, сохранявшим портфель министра внутренних дел.

Когда я увидел Керенского, с которым не встречался со времени Московского совещания, то в первый момент не узнал его. В моей памяти был молодой, бодрый человек, пересыпавший свою речь шутками, со свежим и приятным лицом. Сейчас Керенский как-то весь опустился. Лицо опухло и огрубело. Глаза провалились и были тусклы. Торопливо подав мне руку, он сразу перешел в атаку.

— Правда ли, что вы уже успели побывать в Смольном?

— Конечно.

— Но позвольте, вам там нечего делать. Мы с таким трудом избавились от постоянной ферулы Советов, а вы возвращаете нас в положение до 5 июля.

— Но ведь вы же знаете, что такова была моя линия работы в Москве, где именно благодаря теснейшему контакту с Советом я и смог сделать что-нибудь полезное.

— Москва не Петроград, — раздраженно возразил Керенский, — здесь вы член Временного правительства. И до тех пор, пока я являюсь главой Временного правительства, я не могу допустить, чтобы оно руководствовалось [356] интересами той или другой группы населения. Мы должны стоять на общенациональной точке зрения.

— Прекрасно, я разделяю эту точку зрения на конечные цели нашей деятельности, но в практике армейской работы я не могу шагу ступить, если не буду действовать, опираясь на Советы и армейские комитеты. Офицерство само по себе бессильно сделать что-либо. Наша задача добиться союза демократического офицерства и комитетов, которые вместе еще как-нибудь могут бороться с разложением армии. Но порознь они будут наверняка разбиты. Для успеха нашей деятельности нам надо опираться на авторитет ЦИК.

— Нам надо опираться на авторитет Временного правительства!

— Но послушайте, Александр Федорович, ведь надо же говорить серьезно. Вот я провел в Москве борьбу и против анархических выступлений в Нижнем, и против корниловщины и в обоих случаях о Временном правительстве я не слышал ни слова. От вас я не имел никаких указаний, что делать, на кого опираться. Но зато самая возможность успеха, достижения тех целей, которые, по моему мнению, были нужны той России, о которой и вы и я думаем, были достигнуты благодаря содействию Совета. Как хотите, но я не могу себе иначе представить свою деятельность в министерстве.

Керенский в негодовании встал. Никитин, видя, что дело идет к разрыву между мною и Керенским, нашел нужным вмешаться.

— Александр Федорович, не будем придавать чрезмерного значения всему тому, что произошло. Как жалко, — обратился он ко мне, — что я не смог поймать вас немедленно по приезде и предупредить об особенностях петроградской обстановки. Но теперь, раз это уже сделано, не стоит на этом останавливаться.

— Нет, наоборот, очень даже нужно, ибо это составляет основу того, как я буду действовать дальше, — возразил я. — Завтра же я собираюсь ехать в Петроградский Совет солдатских депутатов {75} и с ними переговорить о тех шагах, которые собираюсь предпринять в армии.

Керенский резко обернулся ко мне:

— Вот видите, — обратился он к Никитину, — мы [357] только что избавились от Корнилова справа и получаем Корнилова слева.

— Не будем волноваться, Александр Федорович, — продолжал Никитин свою роль примирителя, — послушаем практическую программу Верховского.

— Напомню, — сказал я, — что в телеграмме Корнилову, которая в копии была послана вам, я прямо сказал, что можно и нужно менять политику.

— В чем же вы видите необходимость перемены политики? — спросил Керенский.

Я изложил то, что, по моему мнению, надо было делать немедленно, при этом особо подчеркнул необходимость смены командного состава и для начала предложил назначить Полковникова на Петроградский округ.

Керенский слушал внимательно.

— Все, что вы говорите о сокращении численности армии, совершенно сходится со взглядами Временного правительства. Очень хороши ваши предложения о поднятии дисциплины. Все это, конечно, не ново, и правительство имело в виду и уже отчасти проводило эти мероприятия в жизнь. Будет хорошо, если вы продолжите эту работу. Но остальное вызывает сомнение. Смена командного состава, работа в контакте с Советами — все это уже пройденный этап, и к нему не следует возвращаться... Впрочем, переговорите с Терещенко. Мы сейчас составляем впятером правительство{76}, и надо получить его согласие на ваши планы.

Керенский встал, недовольный беседой.

Я не хотел кончать первую беседу без определенного результата.

— Знаете ли вы, Александр Федорович, точку зрения ЦИК на мою программу?.. Он будет поддерживать её даже против вас и Терещенко.

Керенский пробурчал себе под нос что-то невразумительное и, быстро пожав мне руку, ушел к себе.

Никитин с огорчением сказал мне:

— Как жаль, что вы не переговорили прежде всего со мной, когда приехали. Мы бы все это уладили, а теперь уже в ваших отношениях с Керенским пробежала кошка. Он вам не будет доверять.

— Боюсь, что при той линии, которая у меня намечена и которая не сходится с линией великодержавного [358] и самодержавного правительства, сложившейся у Керенского, нам все равно не удалось бы договориться.

Надо было повидать Терещенко и с ним договориться о том, что делать дальше. Терещенко просил приехать к нему на дом. К 7 часам я подъехал на Дворцовую набережную к дому Терещенко; богатый сахарозаводчик купил его у разорившегося князя и поселился в самой цитадели придворного российского дворянства, рядом с дворцами царей и великокняжеской семьи.

Едва я переступил порог, как меня окружила обстановка прочного богатства, массивной прекрасного рисунка мебели, картин и ковров, которая была так характерна для старого русского барства.

Это не была гостиная Зимнего дворца, в которой жил выскочка из мелкой служилой интеллигенции Керенский, случайно попавший в царские покои. Терещенко был богатый барин, для которого эта обстановка была привычной. Он был хозяином в своем доме; чувствовал он себя хозяином и в правительстве, в котором бессменно находился со времени Февральской революции.

Терещенко был высокого роста, европеец с виду, причесанный на пробор, чисто выбритый, без бороды и усов. Движения его были спокойные и уверенные. Изысканная полуулыбка вежливости, казавшаяся искренней, на самом деле была лишь маской на лице этого холодного и равнодушного ко всему, кроме личного успеха, человека. Получив образование за границей, отлично владея несколькими языками, он жил до войны без определенных занятий на капиталы, оставленные ему батюшкой, собирая картины и предметы искусства. Но с началом войны он оказался втянутым в деятельность военно-промышленных комитетов и отдался этой работе и политической борьбе с царским строем, примкнув к левому крылу либеральной буржуазии, руководимому Коноваловым; он тоже мечтал о «пролетарской армии», чтобы её силами потрясти царизм, вынудить его на уступки, на создание ответственного перед Думой правительства. Вместе с Гучковым и Крымовым Терещенко был в числе тех нескольких заговорщиков, которые пошли на устранение Николая. Наконец, в корниловские дни он не вышел в отставку и, как казалось, оставался на стороне Временного правительства; [359] он не поддержал своего друга Крымова и продемонстрировал свои симпатии ему только тем, что пошел на его похороны и проводил до могилы. На самом деле он был в центре заговора Керенского — Корнилова и брезгливо вышел из игры лишь тогда, когда затея Корнилова провалилась. Это позволяло мне противопоставлять Терещенко Рябушинскому, смотреть на Терещенко с доверием, как на представителя той либеральной буржуазии, с которой он хотел строить новую жизнь.

То, что программу, изложенную мной, поддержал ЦИК, что против нее высказался с такой энергией Керенский, все это было неважно. Провести или не провести её можно было лишь, если она получит поддержку или отказ Терещенко.