Восемь белых ночей - Андре Асиман

сразу за окончанием титров. Кхе-кхе. Я был уверен, что выдумываю, – но кашель будто бы нашептывал: «Князь Оскар» – не мог я такое выдумать, и чего бы я не отдал… Через несколько секунд, на этот раз без кашля, но по-прежнему шепотом, этакий вопрос, означающий: «Ты там? Слышишь меня?» – «Князь Оскар?» Все зрители повернулись в направлении двери. Невероятно, но кто еще станет такое произносить в кинотеатре после начала фильма? Я поднял руку в надежде, что она заметит. Заметила и тут же двинулась в мою сторону. «Простите, я просто очень, я очень извиняюсь», – обращалась она притворно-виноватым тоном к тем, кому приходилось вставать, пропуская ее ко мне. «Чертов Сейянса не хотел меня впускать», – и она в тот же миг залилась безудержным хохотом, вызвав целый шквал шиканья со всех концов, а я обнял ее и не мог отпустить, прижимал к себе ее голову, целовал ее голову, притискивал ее голову к груди – она же невозмутимо принялась снимать платок.

– Чего, посмотрим фильм?

Похоже, губы мои уже избороздили всю ее шею.

– Ты хоть представляешь, как я счастлив?

Она сбросила пальто, помешав еще кому-то, села, сняла очки.

– Да, знаю.

Я, впрочем, понял, что ее придется отпустить. А отпускать не хотелось. Нравилось мне вот так. Я знал, что, если отпущу, мне больше не позволят до нее дотронуться, и очень скоро вода, вскипевшая между нами на несколько секунд, превратится в лед и на бескрайних льдинах замаячит прежняя нейтральная полоса между ее материком и моими далекими берегами. А потому я с этакой небрежностью оставил ладонь у нее на плече, зная, впрочем, что она засечет продуманную безразличность этого жеста и, скорее всего, ответит шуткой. А я ей: «Так тебя это смущает, да?»

Заметив мой стакан с кофе, она тут же схватила его и отпила. Почему я сахар не положил? Никогда не кладу. Поверить не могу, что ты не купил мне кофе. Это месть такая – не купить бедной девушке кофе? А поесть чего-нибудь?

Я вручил ей шоколадку.

– Ну, хоть что-то!

Она усмехнулась.

– Что? – спросил я.

– Ничего.

Сзади попросили говорить потише.

Клара повернулась к говорившему и пригрозила вылить ему кофе на голову, если он не уберет ноги с соседнего с ней сиденья.

До ее появления в кинотеатре я более или менее смирился с тем, что проведу вечер один. Мне удавалось даже смотреть прямо перед собой и не слишком бояться пустоты, в которую я попаду, как только выйду на безлюдную улицу. Ничего страшного, уговаривал я себя, как нет ничего страшного и в том, что она придумала еще один душераздирающий способ напомнить мне, что у нее есть жизнь вне моей, другие друзья, тедругие – ничего страшного, что день, начавшись беспросветно, беспросветно же и закончится, ничего ужасного в нынешнем полном одиночестве, в том, что часы простираются в завтра и в другие завтра, в длинную череду завтра, которые дышат друг другу в затылок, точно льдины, что трутся в медлительном Гудзоне, пока не оставят землю позади, не возьмут курс на Атлантику и дальше, к ледникам на полюсе. Ничего страшного, что все вышло криво – криво, как и вся моя жизнь, как этот день, – да, иногда кажется, что все безнадежно запуталось и расшаталось, но при этом совершенно терпимо.

Я уже решил, что после кино отправлюсь в ее район, может, даже пройду мимо ее дома – тем более что теперь знаю, куда выходят ее окна. Прогуляюсь по окрестностям, чтобы заново пережить разыгравшуюся там сцену. Или то был лишь повод пошпионить за ее домом, ее улицей, ее миром? Неужели я из тех, кто шпионит за домами, окнами, людьми? Пойти за ней, проследить за ней, подойти к ней? Вот, видишь! Или того лучше – случайно с ней столкнуться. Вот не думал, что встречу тебя среди ночи!

Или желание попасть в район Сто Шестой улицы было лишь поводом, чтобы не сидеть без дела, найти себе занятие на всю ночь – как вот попытка купить рождественские подарки через три дня после Рождества была лишь способом придумать себе предвкушение после того, как заполнять время стало совсем нечем?

Сидя с ней рядом на обычной нашей банкетке, я понял, что после того, как она сказала, что не пойдет со мной в кино, я занимался только одним: пытался сохранить лицо – перед ней, перед собой, перед миром, пытался не слишком радоваться недолгим минутам вместе на ковре, чтобы не думать о том, что это – лучший миг года, оставить этот миг на льду, оставить дружбу на льду и жить своими крошечными микроскопическими надеждами, подобно навеки замороженным икринкам.

Мы вышли из кинотеатра – и ни она, ни я ни слова не сказали о том, куда теперь. Вместо этого мы зашагали в обычном направлении и на случай, если еще остались какие-то сомнения, перешли на нужную сторону Бродвея; пусть будет кристально ясно: ни о каком другом месте мы даже не помышляем. Мне хотелось добраться туда поскорее, приступить к ритуалу на банкетке, заказать спиртное. Ей, видимо, тоже не терпелось вернуться к той точке, где мы оборвали нитку, – хотя проникнуть в ее мысли было невозможно. Впрочем, когда мы пересекли Бродвей, она просунула руку мне под локоть и сказала, что ждет не дождется нашего Обана.

– Ты под моим влиянием сопьешься.

– И не только это, – ответила она.

Я подумал, что она имеет в виду свое нарастающее пристрастие к Эрику Ромеру, и не удосужился переспросить. Потом меня вдруг озарило, что она могла иметь в виду что-то другое, но выяснять истину было страшно, я не стал ее вытягивать.

Тем не менее, едва мы уселись на свое место и подозвали официантку – она разом сообразила, что нам «как всегда», – дело стронулось с места. Поначалу я подумал, что она выпила еще до прихода. Впрочем, тому уже четыре часа, за это время всякий протрезвеет. Как и обычно, она заказала жареную картошку, которую обильно солила и обливала кетчупом. Я хотел было заказать салат, но потом тоже остановился на картошке. Мне с майонезом. Управившись с заказом, она протянула ко мне ладонь.

– Дай! – сказала она.

Я выдал ей доллар.

– Еще!

Она дошла до музыкального автомата, и вскоре прозвучали несколько тактов из Шопена – прелюдия к нашему танго.

Я дал себе нерушимое слово не спрашивать, где она была, что делала, с кем. Но ее, похоже, возмущало мое молчание, и после танца она выпалила: