Том 3. Драматические произведения. Повести - Тарас Григорьевич Шевченко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Насилу-то выбрились! — так встретила Марья Федоровна своего ротмистра.
— Нельзя же, друг мой, приличие.
— А вот что, друг мой! Тут не приличие, а вот что: каковы ваши дети?
— Слава богу, ничего!
— Каково Коле?
— Ничего. Ослеп, совершенно ослеп.
— То-то, ослеп. Я вам говорила, что нужно будет оспу привить,— не послушали.
Соврала: никогда не говорила.
— Не помню, когда вы мне говорили, или я забыл.
— Забыли, сударь. Ну, да не в том дело, а вот что: у вас там помещение хорошее для них?
— Не совсем, друг мой! Тесновато.
— Не будет тесновато. Пускай они остаются с тобою, а бывшую их детскую я велю переделать для нашего сына. Понимаете?
— Понимаю, понимаю, мой друг!
После продолжительного безмолвия:
— Да вот еще что я хотела сказать: нянек я беру к себе, а для них, как они уже взрослые, то можно будет взять двух девок из деревни.
Муж охотно согласился. Ему эти няньки не нравились, особенно младшая: «Дотронуться нельзя, кричит, как будто ее укусили, да еще грозит барыней, а этих я заставлю плясать по своей дудке втихомолку»,— так рассуждал ротмистр, подходя к колыбели спящего шестинедельного своего сына.
— Не правда ли, какое милое создание! — говорила Марья Федоровна, приподымая занавеску.
— Прекрасное! Позволь поцеловать его, друг мой!
— Нельзя, разбудишь,— и она опустила занавеску.— Ступай теперь домой и пошли ко мне приказчика, я велю привести ко мне всех девок из села и выберу нянек.
— Зачем тебе беспокоиться, друг мой, я сам выберу.
— Хорошо, хорошо, ступайте! Я знаю, что делаю.
И супруги расстались.
Отцу сильно не нравилось постоянное пребывание детей в его уголке (так называл он свой флигель),— все-таки хлопоты, а с другой стороны, так и нравилось, то есть нравились будущие няньки: «Ведь она не пришлет же мне каких-нибудь квазимодов в сарафанах»,— так он полагал — и ошибся!
На другой день ввели к нему во флигель таких двух красавиц, что он только ахнул.
— Ну, одолжила! — проговорил он с ужасом, глядя на неумытых новобранок.
— Зачем вы пришли? — спросил он их.
— Нянчить,— отвечали они в один голос.
— Хороши, нечего сказать!
— Какие есть, барин.
— Ну, хорошо, ступайте домой.
Девки только повернулись к дверям, как дверь растворилась и в комнату вошла сама Марья Федоровна. Ротмистр спрятался в другую комнату, потому что он был в утреннем пальто.
— Полно дурачиться,— говорила, входя, Марья Федоровна,— я не для комплиментов пришла. Наденьте что-нибудь да выйдите скорее ко мне.
Ротмистр явился в форменном сюртуке и ловко раскланялся, спрашивая о здоровье и самой Марьи Федоровны и новорожденного.
— Ничего, слава богу, здоровы. А ваши каковы?
— Ничего, слава богу.
— Покажите-ка мне их! А вот — прошу любить и жаловать,— говорила она, показывая на нянек.
— Друг мой, да откуда ты выкопала этих уродов?
— Ничего, достоинство няньки не в красоте, а в кротости. Пойдемте.
Пройдя сени, они вошли в большую комнату, наполненную щенками всех пород и возрастов. Когда Марья Федоровна зажала нос платком, ротмистр проговорил:
— Ничего, друг мой, я привык, это моя страсть.
За комнатою со щенками прошли они что-то вроде чулана,— это была комната нянек,— а за чуланом уже растворилась детская, немногим больше чулана, об одном окне комната. Полуодетые дети и няньки с ними играли в жмурки, то есть они прятались, а слепой Коля их искал. Когда вошла в комнату Марья Федоровна, няньки остолбенели, а маленькая Лизи схватила слепого брата за руку и шепнула ему: «Мама!» — Коля задрожал и стал прятаться за сестру, а сестра, в свою очередь, за брата.
Марья Федоровна быстро оглянула комнату и едва заметно улыбнулась, потом, обратясь к детям, проговорила:
— Не бойтесь меня, мои крошечки, я вам гостинца принесла.
И она им вынула по леденцу из ридикюля. Подавая Коле леденец, она хотела заплакать и, улыбнувшись, сказала:
— Бедное создание! Что вы с ним намерены делать? — спросила она мужа.
— Ничего,— ответил тот равнодушно.
После этого она обратилась к нянькам и сказала:
— А вы, дуры! только знаете детей баловать. Убирайтесь вон отсюда! А вы, мои милые, оставайтеся здесь вместо них,— сказала она, обращаясь к новобранкам.
— Слышим, барыня,— отвечали те и начали снимать свои зипуны.
— Мне пора, я думаю, мой генерал уже проснулся. Прощайте, мои крошечки,— сказала Марья Федоровна, обращаясь к детям.— Пойдемте,— сказала она нянькам и, закрывши нос, вышла из детской.
Ротмистр молча вышел вслед за нею, но в большой комнате, окруженный разномастными и разнородными щенятами, остановился в раздумье и вдруг, как бы осененный мыслию свыше, хлопнул себя ладонью по узенькому лбу и воскликнул:
— Нет, друг мой, этому не бывать! Я в твои дела не мешаюсь, так не мешайся же ты и в мои,— и с этим словом он вышел из комнаты, не обращая ни малейшего внимания на визг щенят.
До самого почти обеда ходил он по кабинету, заложа руки за спину или останавливаясь перед мишенью и складывая руки на груди à la Napoléon, и даже позицию принимал Наполеона, и в этом положении он был невыразимо смешон. Центр мишени, казалось, поглощал всего его,— так он пристально вперял в него свои серенькие бессмысленные глазки.
Несколько раз брался он за пистолет, отходил от мишени к стулу, становился в позицию, прицеливался и опускал пистолет без выстрела.
— Нет, не могу! — Проговоривши это самым отчаянным голосом, долго тер себе ладонью лоб, потом опускал руки в карманы и принимался ходить взад и вперед.
Наконец, спросил он себе побриться. Потом умылся розовою водой и оделся самым изысканным манером. Остановился перед трюмо, принял важную позу и грозную физиономию, посмотрелся несколько минут, взял шляпу и пошел к жене, как он думал, объясниться по поводу семейных неудовольствий (под этим словом он разумел безобразных нянек).
Марья Федоровна предвидела это критическое посещение и приготовилась. Она надела темносинее бархатное платье, в котором ротмистр так любил ее видеть, и, взявши малютку на руки, встретила его в гостиной.
Грозный Юпитер исчез, а перед нею стоял самый обыкновенный ротмистр и сладко улыбался.
— Говори, душенька: «Bonjour, papa»,— говорила она, целуя ребенка и поднося его мужу.— Теперь и ты, друг мой, можешь его поцеловать.
Ротмистр безмолвно приложился.
— А знаешь ли, друг мой, какой я сон сегодня