Сокровища короля - Элизабет Чедвик

Мириэл не могла и близко находиться у мастерских. Она мучилась расстройством желудка, вызывавшим у нее тошноту по утрам и общее недомогание в течение всего дня. Даже наведываясь в мастерские в относительно прохладные утренние часы, она с трудом сдерживала рвоту, а в те пару часов, когда солнце особенно бесновалось на деревянных крышах, от жары и запаха ее желудок просто выворачивало наизнанку.

Самое большее, на что она была способна, это сидеть в тени яблонь в саду вместе с прядильщицами и наматывать готовую пряжу. Хоть она в том никому и не признавалась, Мириэл терзал страх, что Господь в наказание за измену мужу наслал на нее смертельную болезнь. Она не могла есть, ее постоянно тошнило, а усталость была столь велика, что только упрямство и несгибаемая сила воли заставляли ее каждое утро подниматься с постели и приниматься за повседневные дела.

Лекарь, которому Роберт показал ее по возвращении из Бостона два месяца назад, предположил, что она страдает от избыточного скопления влаги в организме, вызванного меланхолией, и для восстановления душевного равновесия прописал ей ежедневно принимать настой петрушки и тертого имбиря в горячем вине. Имбирь и в самом деле успокаивал желудок, но только на время, и, по мере того как августовская жара усиливалась, так что казалось, знойные дни начнут лопаться, словно перезрелые плоды, ее все больше мучила сонливость.

Роберт почти весь месяц находился в разъездах – собирал шерсть с кошар и выгонов, уговаривал старых заказчиков, вел переговоры с новыми. Мириэл была рада его отсутствию. Постель принадлежала ей одной. Она могла раскинуться на кровати, наслаждаясь прохладой свежих простыней, а когда белье согревалось, она лежала голая на стеганом покрывале, зная, что ей не грозит натиск распаленного тела мужа. Предоставленная сама себе, она оплакивала свой роман с Николасом, упивалась жалостью к себе и недоумевала, как она могла оказаться такой наивной простушкой. Невеселые мысли отражали ее физическое состояние и лишь усиливали телесные муки, так что ей вскоре стало казаться, будто она носит в животе свинцовый груз.

Роберт сидел в личных покоях матери-настоятельницы монастыря святой Екатерины. Его не удивляли ни красивые гобелены на стенах, ни качество отменного вина, которое ему подали в серебряном кубке. Монастырь процветал благодаря своему огромному стаду длинношерстных овец, за руном которых охотились все суконщики от Линкольна до Флоренции. Монастырь начал продавать свой настриг Герберту в тот год, когда он женился на Мириэл. После его смерти монахини вели торговлю с Робертом, но в минувшем году настоятельница отказалась от его услуг и заключила контракт с Морисом де Лаполем.

– Он предложил мне восемнадцать марок за мешок, – объяснила в свое оправдание мать Хиллари, – а вы давали только пятнадцать. Я должна заботиться о процветании своей обители.

– Разумеется. – Роберт пригубил из чаши. – По три марки больше за мешок – не та сумма, которой можно пренебречь даже ради сохранения верности постоянному покупателю. – Он махнул рукой, давая понять, что не осуждает ее. – Я вас очень хорошо понимаю, матушка. На вашем месте я поступил бы точно так же.

Мать Хиллари сурово посмотрела на него:

– Смею напомнить, что контракт господина Вулмэна достался вам по его смерти, и только на один тот год, что ни в коей мере не дает вам право называться моим постоянным покупателем, коему я обязана хранить верность. – Она погладила облезлого серого кота, который, свернувшись клубочком, лежал на столе между ними и дремал, пуская слюни. – Тем не менее, – добавила она, – я не прочь восстановить с вами деловые отношения, но все будет зависеть от того, сколько вы готовы предложить.

Пусть старая монахиня на вид такая же дряхлая, как ее кот, думал Роберт, но ум у нее по-прежнему светлый. Он сложил на груди руки и вступил в торг.

– Морис де Лаполь предложил вам восемнадцать марок, потому что хотел переманить моих заказчиков. Он платил вам за ваше руно больше, чем он того стоит.

– Нет, – решительно возразила настоятельница. – Он считал, что восемнадцать марок – справедливая цена за наше руно. А вы, стало быть, готовы платить только по пятнадцать? Что ж, поищу другого покупателя. Убеждена, немало найдется таких, как де Лаполь, которые будут рады возможности сделать мне достойное предложение.

У Роберта мелькнула мысль, что Серло Рыжебородому наверняка не составило бы труда свернуть костлявую шею монахини, но потом решил, что появление этого громилы даже в двадцати милях от монастыря сразу вызовет подозрение.

– Незачем утруждать себя дальнейшими поисками, мать настоятельница, – вкрадчиво ответил он. – Я с удовольствием еще раз взгляну на ваше стадо и назначу новую цену. И, возможно, потом мы могли бы обсудить сумму вознаграждения за вашу преданность в будущем, которую я намерен платить вам сверх цены за руно.

Старая монахиня поразмыслила и осторожно кивнула:

– Возможно.

Роберт допил вино, и они продолжили торг, пока не пришли к согласию. Спор был жаркий, но оба, в конце концов, остались довольны достигнутыми результатами. Роберт невольно проникся уважением к старой монахине, хоть та и впрямь выглядела так, будто ее призвали из крипты специально для ведения переговоров.

– Наверно, я единственный торговец, кто покупает в ущерб себе, дабы другим не досталось, – криво усмехнулся он. – Одному Богу известно, что скажет Мириэл, когда узнает, сколько я согласился платить за ваше руно.

Монахиня испуганно моргнула:

– Мириэл?

– Это моя жена, – пояснил Роберт. – Она владеет мастерскими в Линкольне и Ноттингеме.

– Ваша жена?

Роберт испугался, как бы монахиня не тронулась рассудком. Уж очень странно смотрела она на него.

– Да, моя жена, – громко и отчетливо повторил он. – Она родом из семьи линкольнских ткачей.

Настоятельница содрогнулась, словно стряхивая с себя что-то неприятное.

– Вас что-то беспокоит? – спросил Роберт.

– У вашей жены случаем не было отчима по имени Найджел Фуллер?

Теперь и у Роберта по спине побежали мурашки. Он впился взглядом в старую женщину. По выражению ее лица было ясно, что ничего радостного он не услышит.

– Да, а что?

Ладонь монахини взметнулась к груди и сжала свисающее с шеи серебряное распятие.

– А я-то все думала, что сталось с ней, – рассеянно пробормотала она. – Мы все за нее тревожились и молили Господа, чтобы он охранял ее, несмотря на ее безрассудство.

Роберт размял пальцы. Ему хотелось придушить старую монахиню.

– Что за безрассудство? – требовательно спросил он. – О чем вы говорите?