Лучшая половина мафии (Крестная мать) - Линда Ла Плант

На небольшом расстоянии за процессией шагали двадцать деревенских детей в возрасте от шести до восьми лет в белых конфирмационных одеждах. Детишки шли впереди двух маленьких гробиков, усыпанных белыми цветами. Дети несли розы, на девочках были венки из белых цветов, от которых спускались белые вуали. Одна девчушка во главе маленькой процессии заплакала. Видно, обстановка подействовала на нее слишком сильно, и звук ее тоненького жалобного плача делал зрелище детских гробов совсем невыносимым.

Под плачущие звуки губной гармошки процессия неторопливо двигалась по тихим улицам. Именно эта поразительная тишина на запруженных людьми улицах врезалась в память всем, кто присутствовал на похоронах Лучано. Надолго запомнят они и вдов Лучано. Ко всеобщему удивлению, женщины шли пешком. Впереди шла Грациелла, за ней, отставая на четыре шага, София и Мойра, еще в четырех шагах за ними — Тереза и Роза. Все пять женщин были в черных платьях и черных вуалях, все шагали, высоко подняв головы. Руки каждой, затянутые в черные перчатки, были молитвенно сложены. Женщины казались едиными в своей скорби, хотя шли по отдельности и смотрели не друг на друга, а прямо перед собой. Даже когда Грациелла повела их за собой в собор, ни одна не повернула головы.

Высокий чистый мальчишеский голос из церковного хора запел «Аве Мария». Женщины заняли места, преклонили колени в молитве, и голос зазвенел под сводами церкви.

Гробы вносили по одному и ставили на специальные возвышения перед алтарем. Когда внесли последние — два детских гробика — и поставили их в ряд с остальными, осознание масштаба трагедии, постигшей семью Лучано, поразило прихожан. Многие стали всхлипывать. Во время службы, когда прихожане двинулись принимать причастие, какая-то старая женщина, вся в черном, прошла мимо детских гробов и положила на гроб дона маленькое потертое распятие. Она громко рыдала, и никто не пытался ее остановить. Казалось, она плачет за всех собравшихся. Все стремились показать свое потрясение потерей возлюбленного дона, его сыновей и невинных внуков.

Небольшой участок земли вокруг семейной усыпальницы Лучано покрывал густой ковер цветов, венки и отдельные цветы висели на перилах железной ограды, окружающей захоронения, лежали на земле вдоль всей аллеи, ведущей от ворот к белым колоннам входа в усыпальницу. Плотная толпа стояла неподвижно. Мужчины в темных костюмах, сцепив руки, оттеснили толпу, чтобы дать женщинам без помех в последний раз попрощаться с близкими.

Когда женщины входили в усыпальницу, сверкнула фотовспышка. Грациелла, которая шла последней, оглянулась. Густая вуаль скрывала выражение ее лица, она молча указала на репортера, щелкнувшего фотоаппаратом. Тут же один из охранников без каких-либо видимых признаков принуждения получил от проштрафившегося репортера рулон засвеченной пленки. За женщинами закрылись двери, и они оказались в полумраке склепа.

Гробы были уже поставлены на постоянные места, но ниши на полках еще не были зацементированы. Трепещущий свет единственного факела отражался в их гладко отполированной деревянной поверхности.

Женщины помолились вместе, потом Грациелла тихо сказала, что пора уходить. Роза ухватилась за руку бабушки, Тереза открыла половинку двустворчатой двери, но Мойра отчего-то растерялась. Она повернулась к Софии.

София застыла, не в состоянии пошевельнуться. Смотреть на гробы мужа и детей у нее не было сил, и она сосредоточилась на фотографии Майкла Лучано. Снимок был сделан двадцать пять лет назад, но здесь, в закрытом склепе, защищенный стеклом, он сохранился как новый, казалось, его поставили только вчера. Ангельское лицо Майкла и его нежная улыбка пробудили притупившиеся было чувства Софии. Она сцепила руки, сдерживая рвущийся из груди крик. Ей хотелось крикнуть только одно слово: «Нет!»

Грациелла выпустила руку внучки и довольно резко приказала женщинам выходить. София упала на колени, но Грациелла схватила ее за руку.

— Вставай, София, вставай.

Ее пальцы впились в кожу Софии как клещи, надавив на нервный узел в локте, и София дернулась всем телом, как будто от удара током, но Грациелла не разжала руки. Остальные женщины ждали у приоткрытой двери. Грациелла взяла у Терезы носовой платок, приподняла вуаль Софии и вытерла ей слезы.

— Дайте мне выйти первой.

Удовлетворенная тем, что София пришла в себя, Грациелла чуть ли не вытолкала ее вперед других женщин. Вдовы вышли из усыпальницы, чтобы снова предстать перед толпой.

Шоу — а эти похороны были именно шоу — на этом не окончилось. Вдовам предстояло вытерпеть еще одну муку — теперь им полагалось поприветствовать и поблагодарить множество гостей, прибывших на виллу выразить свое сочувствие. Все еще не поредевшая толпа получила возможность увидеть демонстрацию богатства и власти: обратно к вилле длинной чередой потянулись «Роллс-Ройсы», «Мерседесы», «Мазератти» и «Феррари».

В зале, где до этого стояли гробы, поставили ряд стульев позолоченного дерева с обивкой из красного бархата. Почти пять часов женщины, все еще в вуалях, сидели на них и принимали соболезнования от гостей. Когда эта последняя часть церемонии наконец завершилась, вилла опустела, словно вымерла, — ни голосов, ни звуков.

Лука решил отправиться в путь по вечерней прохладе. Этот подъем в гору он знал как свои пять пальцев. С собой он взял небольшой чемоданчик со сменой белья и туалетными принадлежностями и длинный узкий кожаный футляр. Его ботинки стоптались и посерели от пыли, голова под соломенной шляпой сильно потела, капли пота стекали по волосам на рубашку (пиджак Лука снял и перекинул через плечо). Он поднимался все выше и выше, временами лишь ненадолго останавливаясь полюбоваться чудесным видом. Лука дошел до маленькой церкви Божьей Матери и, проходя мимо нее, склонил голову. Двигаясь дальше узкими мощенными булыжником дорогами, он наконец достиг неровной каменистой тропинки, которая была ему прекрасно знакома. Отсюда было уже недалеко до монастыря, может быть, всего мили две.

Лука явился без предупреждения, но он знал, что его не прогонят. Тяжелое железное кольцо и старая потрепанная веревка колокола сохранились точно такими же, какими Лука их помнил. Дернув за веревку, он услышал, как во внутреннем дворе зазвенел колокол. Лука знал, что немного погодя кто-нибудь подойдет к двери и откроет вырезанный в ней маленький глазок.

Отец Анджело страдал от артрита и с трудом передвигался, но, когда ему сказали, что у ворот стоит Лука Каролла, он так торопился увидеть мальчика, что даже забыл взять каркас, на который опирался при ходьбе.

Лука принял верное решение. Отец Анджело, прослезившийся от радости, тепло обнял его. Старик был так явно рад его видеть, что Лука сам чуть не прослезился. На помощь отцу Анджело поспешил брат Гвидо — монах, которого Лука не знал. Он наклонился, чтобы взять багаж Луки, и был поражен, когда чемоданчик резко вырвали у него из рук. Лука терпеть не мог, когда кто-то прикасался к его вещам, однако поспешил извиниться и пояснил, что чемодан очень легкий и он без труда донесет его сам. Что же касается узкого длинного футляра, то его Лука ни на секунду не выпускал из рук.

Брат Гвидо взял за руку отца Анджело, и все трое двинулись через внутренний двор. Отец Анджело шел медленно, волоча ноги. Когда они вошли в прохладный коридор, старик остановился и похлопал Луку по руке.

— Мы поселим тебя в твоей старой комнате, помнишь ее?

— Да, отец, помню.

— Ты слышал, что сиротский приют закрыли? Я тебе об этом не писал?

— Да, отец, писали. Ничего, если я поживу у вас денька два, о’кей? — спросил Лука по-английски.

— Ну и ну, Лука, да ты стал настоящим американцем.

Сандалии отца Анджело со знакомым звуком шаркали по каменным плитам пола. Старик, тяжело опирающийся на руку брата Гвидо, казался совсем слабым и хрупким. Он похудел еще сильнее, кожа как будто болталась на костях, редкие, похожие на пух волосы, торчавшие жиденькими пучками на почти лысой голове, стали совсем белыми. Лука неожиданно испытал такое острое желание обнять старика, что, боясь выдать свои чувства, поспешил отступить подальше в тень.

Отец Анджело окликнул двух монахов, показавшихся на противоположной стороне внутреннего двора.

— Идите сюда, Лука приехал, Лу-ка! — Он повернулся к Луке. — Ты, конечно, помнишь брата Томаса?

Брат Томас изменился почти до неузнаваемости. Его некогда полное тело иссохло, густые вьющиеся волосы, когда-то черные, совершенно поседели, лицо избороздили глубокие морщины. Брат Томас улыбнулся, помахал Луке и двинулся к ним вместе с другим монахом, который выглядел еще более древним. Лука повнимательнее всмотрелся в его лицо. Неужели это брат Луи? Не может быть… Два старика подошли ближе, и Лука понял, что второй — действительно брат Луи, хотя старик его не узнал. Его маленькие выцветшие глаза оставались пустыми.