Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Здесь могла таиться и негаданная радость: наконец-то хоть кто-то из родни окажется возле, рядом, в одной семье – может, и Настя перестанет так горевать о своей незаконной юдоли.
Пока Ольга Михайловна не определилась с работой, они прожили вместе под одной крышей больше года. Тётка Оля станет едва ли не самой любимой у Миши, а старший её сын Саша был при маленьком Шолохове нянькой.
Много позже Александр Иванович Сергин вспоминал: «Излюбленной игрой хуторских ребятишек, маленьких казачат, было сражение у стен Порт-Артура. Соберёмся, бывало, у Голого лога, у оврага, на дне которого протекает ручей, и разобьёмся на два отряда – по одну и по другую сторону лога».
Кидались голышами, деревянные пики метали – суровые были забавы.
Миньке делали окопчик, чтоб в пылу битвы самого малого не повредить. Но тот никогда не мог усидеть на месте. Маленький Шолохов, вспоминал Сергин, бился с недетской какой-то яростью, являя удивительную, не по годам смелость.
В играх мещанские, купеческие, поповские, казацкие дети не делились: среда жизни была единой.
Иные фрагменты детства можно выловить в шолоховской прозе.
«И нечаянно вспомнилось Григорию, как вместе с Петром в детстве пасли они в степи индюшат, и Петро, тогда белоголовый, с вечно облупленным курносым носом, мастерски подражал индюшиному бормотанью и так же переводил их говор на свой детский, потешный язык. Он искусно воспроизводил писк обиженного индюшонка, тоненько выговаривая: “Все в сапожках, а я нет! Все в сапожках, а я нет!” И сейчас же, выкатывая глазёнки, сгибал в локтях руки, – как старый индюк, ходил боком, бормотал:”Гур! Гур! Гур! Гур! Купим на базаре сорванцу сапожки!” Тогда Григорий смеялся счастливым смехом, просил ещё погутарить по-индюшиному…»
Такое ж не придумаешь! Подсмотрел.
* * *
Однажды, сумев подзаработать, отец привёз в Кружилин граммофон и пластинки с военными маршами. Вынес его на улицу и непрестанно включал. Самые суровые соседи смилостивились, явились посмотреть на диковину. Некоторое время возле шолоховского куреня толпилось множество народа, опасливо заглядывая в граммофонную трубу.
Музыка с малого детства – любовь и огромная сердечная привязанность Михаила. За кружилинским майданом жил старик, игравший на скрипке – привёз когда-то с балканского похода, и сам самоучкой овладел инструментом. Мишка постоянно бегал к нему с ребятнёй – упрашивал старого казака поиграть. Просил дать подержать скрипку – бережно касался струн. Мечтал о такой же.
Ну и, конечно же, казачья песня – она звучала повсюду, неизменно сопровождая праздники, любые работы, дни скорби.
«Тихий Дон»: «Бывало, едут с поля, прикрытые малиновой полой вечерней зари, и Степан, покачиваясь на возу, тянет старинную песню, тягуче тоскливую, как одичавший в безлюдье, заросший подорожником степной шлях. Аксинья, уложив голову на выпуклые полукружья мужниной груди, вторит. Кони тянут скрипучую мажару, качают дышло. Хуторские старики издалека следят на песней:
– Голосистая жена Степану попала.
– Ишь ведут, складно».
С натуры писал Шолохов:
«Неярко, но тепло светило солнце. От Дона дул свежий ветерок. На углу, во дворе Архипа Богатырёва – большого, староверской складки старика… бабы пели дружными, спевшимися голосами. Старшая сноха, вдовая Марья… веснушчатая, но ладная казачка, заводила низким, славившимся на весь хутор почти мужским по силе и густоте голосом:
…Да никто ж так не страдает…
Остальные подхватывали и вместе с ней в три голоса искусно пряли эту бабью, горькую, наивно-жалующуюся песню:
…Как мой милый на войне.
Сам он пушку заряжает,
Сам думает обо мне…»
Немногим позже, самоучкой, Шолохов выучится играть на гитаре, а затем разучит несколько вещей на мандолине и на пианино.
Он оказался одарённым к музыке – хотя донские казаки, в отличие от запорожских, музыкальные инструменты почти не использовали, и музыканты среди них были крайне редки.
Быть может, этим своим стремлением и навыком Миша пошёл в дальнюю и неизвестную материнскую родню из Малороссии.
В колыбельной, которую Дарья поёт на первых страницах «Тихого Дона», будто бы заключено всё содержание и самой книги, и всей эпохи, вся череда трагедий, что грядут неотвратимо.
«– Колода-дуда, / Иде ж ты была? / – Коней стерегла./ – Чего выстерегла? / – Коня с седлом, / С золотым махром… / – А иде ж твой конь? / – За воротами стоит. / – А иде ж ворота? / – Вода унесла… / – А иде ж вода? / – Гуси выпили. / – А иде ж гуси? /– В камыш ушли. /– А иде ж камыш? / – Девки выкосили. / – А иде ж девки? / – Девки замуж ушли. / – А иде ж казаки? /– На войну пошли…»
В других вариантах этой колыбельной и того страшнее: «– Где мужья? / – Померли. / – Где их души? / – На небе. / – Где небо? / – У Бога».
Всё исчезнет, не останется ничего: только Бог. Но голос матери над колыбелью вдруг вытянет оборвавшуюся нить жизни. Ребёнок ухватится за ту нить цепкой ладошкой и выберется на белый свет.
Когда гадают о том, какую школу успел получить совсем юный Шолохов, подступившийся к огромному, неслыханному, необъятному роману, надо начинать не с его гимназий, а с казачьей песни, услышанной им.
Мало кто из числа русских классиков не просто слышал русскую песню – от нянь, от мужиков и баб на покосе, – но как бы и жил внутри этой песни изо дня в день. А Шолохов именно так и рос. Песни словно бы создавали, крепили, строили его сознание.
Из казачьей песенной мифологии он вынес первый и неохватимый урок: всё предопределено, боли нет предела, но свой путь надо пройти.
* * *
Отец начал допиваться до белой горячки. Пугал своего казачонка, изводил Анастасию Даниловну.
Протрезвев и выйдя из запоя, Александр Михайлович брался за голову. Поскорее старался выправить посыпавшиеся дела, но с каждым разом прорехи в семейном бюджете были всё больше. Легальных способов залатать их почти не оставалось.
Однажды он оказался на урюпинской ярмарке. Привычно не рассчитавший толком торговых своих возможностей, Александр Михайлович сыграл в купца: набрал у местных под вексель множество разного товара. Прошёл месяц, два, три, истекли все сроки платежа по векселю – а платить было нечем. В итоге к Шолоховым нагрянули разом из Вёшенской хуторской атаман, акцизный чиновник и полицмейстер.
Александра Михайловича гости застали в состоянии почти невменяемом. То ли он был тяжко пьян, то ли с дичайшего похмелья, то ли переживал нервный срыв.
Ему грозило тюремное заключение.
Предупредив господина Шолохова о последствиях, грозные гости отбыли. Едва придя в себя и еле сумев запрячь в повозку лошадь, Александр Михайлович бросился по родственникам: дайте
