Литературные заметки - Юрий Казаков

- Вы говорили о компаниях прошлых лет. Что-то, наверно, ваших ровесников объединяло...

- Климат был общий.

Я учился тогда в Литературном институте. Пришел туда человеком, прямо скажем, малограмотным. Тогда такие были условия жизни - военные и послевоенные трудности, забота о хлебе, одёже. Интересы упирались вот во что: обменяют ли такие-то талоны на такие-то продукты. Второе: когда я эанимался музыкой, то главным считал не культуру музыканта, а технику, то есть чем лучше ты играешь, тем больше тебе цена. А чтобы играть хорошо, надо 6-8 часов заниматься. Потому-то многие прекрасные музыканты инфантильны, чтобы не сказать больше...

Словом, мое занятие музыкой сыграло и такую роль: в Литературный институт я поступил, литературу художественную зная на совершенно обывательском уровне.

В юности я любил шляться по Арбату. Друг у друга мы тогда не собирались, как сейчас: квартир отдельных не было, дач. Коммуналки, где в комнате - по семье. Вот мы и бродили...

Мы считали, что мы - лучшие ребята в мире! Родились не только в Москве, в столице нашей Родины, но и в "столице Москвы" - на Арбате. Мы друг друга называли земляками.

Раньше еще существовало целое понятие "двор", теперь его нет. Мой десятилетний сын, живущий в высоченном новом доме, в своем дворе никого не знает.

- При словах "Арбат", "двор" сразу же вспоминаешь песни Булата Окуджавы. Многие из них именно об этих уходящих понятиях нашего двора, нашей улицы. Когда-то говорили, что песни Булата Окуджавы - однодневки. И вы утверждали в нашем разговоре, что если явление, лежащее в основе литературного произведения, преходяще, его со временем становится скучно читать.

Как же по-вашему: долговечна поэзия Окуджавы? Или нет?

- Долговечна, поскольку, за этими ушедшими реалиями у Окуджавы всегда стоит нечто большее. Судьба поколения... Да и дворов в Москве весьма много. Ну, да разве дело в этом?..

Помню, как Окуджава только-только начинал.

Перед вами человек, который одним из первых услышал его едва ли не самую первую песню "Девочка плачет...". Помню, как я случайно встретил Вознесенского, и тот, зная, что я бывший музыкант, сказал мне: "Появился изумительный певец. Жаль, у меня нет слуха, я бы тебе напел..."

Помню, чуть позже, большой дом на Садовом кольце, поздняя компания, Окуджава взял гитару...

Потом всю ночь бродили по улицам, по арбатским переулкам. Чудесная огромная луна, мы молодые, и сколько перед нами открывалось тогда... 1959 год...

Господи, как я люблю Арбат!

Когда я из своей коммуналки переехал в Бескудниково, то понял, что Арбат - это как бы особый город, даже население иное.

Вы, наверно, не раз видели мой дом на Арбате, где "Зоомагазин". Удивляюсь сейчас многотерпению моих соседей: каждый божий день играл я на контрабасе. К счастью, это не скрипка, звук глухой - и не жаловались. Понимали, что человек "учится музыке". Кстати, в нашем дворе жил Рихтер со своей женой Ниной Дорлиак. И когда летом, с открытыми окнами, он играл на рояле, а она пела, я бросал всё и слушал. Правда, тогда я не знал еще, что он - Рихтер.

- А все-таки: что толкнуло вас к писательству? Была ли для вас тяга к литературе желанием высказать нечто конкретное, или это была страсть писать "вообще"?

- Если вам это очень интересно, скажу. Я стал писателем, потому что был - заикой.

Заикался я очень сильно и еще больше этого стеснялся, дико страдал. И потому особенно хотел высказать на бумаге всё, что накопилось.

- Вот интересно: ваша любимая атмосфера - арбатская. А рассказов о ней у вас - раз-два и обчелся. Критики склонны причислять вас скорее даже к "деревенщикам": странник, Манька, старуха Марфа...

- О городе я зато начинаю писать теперь. А тогда всё получалось по контрасту.

Так сложилось, что в детстве я никогда далеко не уезжал, жили мы плохо, трудно. Потом война - не до поездок было. Потом - учился, учился. Некогда разъезжать...

Во время студенческих каникул, в 1956 году, я поехал на Север. И это было огромное для меня впечатление. До этого я очень долго носил свои рассказы в журнал "Знамя", получая отказ за отказом. Нет, не то чтобы рассказы были плохие (все они потом вышли в свет), а, знаете, "настроение не то" и прочее. И так я им надоел, да и неудобно, наверное, стало, что как бы в виде "компенсации" меня от журнала решили послать в командировку, чтобы, что называется, "приблизить к жизни". Предложили выбрать любой край Советского Союза. А у меня уже сложилась такая, несколько умозрительная, схема. С одной стороны, давно хотелось написать очерк, с другой - я в ту пору очень увлекался Пришвиным, его, в частности, одной из лучших вещей "За волшебным колобком". И вот, думаю, поеду-ка я по следам Михаила Михайловича и погляжу, что осталось, что изменилось. Ведь интересно: он там путешествовал в 1906 году, а я ровно через пятьдесят лет.

Ну и махнул я туда.

- Так зародился "Северный дневник"?

- Нет, это потом, позднее. "Северный дневник" я решил писать году в шестидесятом. А первыми рассказами о Севере были, кажется, "Никишкины тайны", "Манька"...

Как москвича, никогда никуда не выезжавшего, Север меня просто-напросто покорил. Белое море. Эти деревни, ни на какие деревни на свете не похожие. Люди здесь жили крепко. Я ввел в "Северный дневник" экономические данные (может быть, даже в ущерб художественности, но всё равно для будущего историка интересно): кто сколько зарабатывает и так далее. Большинство наших колхозников в пятидесятые годы получали трудодни. А тут - деньги, и хорошие деньги. Ловили и сдавали государству рыбу...

Что поразило еще? Быт необыкновенный. Избы двухэтажные. Представьте, там не было вообще замкОв. Если кто-то уходил в море - избу он не запирал. Ставил палку к двери - значит, хозяев дома нет, и никто не заходил. Помню, надо мне было добираться берегом из села Зимняя Золотица в Архангельск. Разговаривая с одной старушкой, я спросил ее: "Как же я один доберусь? Безопасно ли?" Она мне отвечает: "Я вот уже восемьдесят лет на Севере живу, и ни одного случая не было, чтобы отняли у кого что..." Патриархальный - но не в плохом, а в хорошем смысле слова - быт. Часто я там ночевал по избам, и если лез в карман: сколько, мол, с меня? - очень удивлялись, обижались.

Мне казалось, что я был едва ли не первым странствующим человеком на Белом море. Это сейчас путешествовать стало модно... Я тогда за полтора месяца не встретил там ни одного приезжего.

В одной избе я - и опять же старухе - сказал, что я литератор (слово "писатель" по отношению к себе употреблять было неловко). А она мне говорит: "Была у меня тут одна, тоже литературой занималась". У меня сердце упало, обскакал, думаю, меня кто-то! Оказалось: то была исследовательница Севера Озаровская и речь шла о 1924 годе.

Поразили меня северная природа, климат, белые ночи и совершенно особые серебристые облака, высочайшие, светящиеся жемчужным светом. Знаете, белые ночи, они ведь даже психику человека меняют. Там маленькие дети бегают по улицам до часу, до двух ночи.

В общем, заболел я Севером и стал ездить туда часто.

- Чем вы объясняете вспыхнувшую в те годы у ваших литературных сверстников любовь к странствиям, путешествияп, поездкам? Должно быть, не только модой?

- В ту пору начали возводиться стройки, Братская ГЭС, поднимали целину. Туда и поехали все мои друзья. Великие стройки были действительно веянием времени. И еще одна причина: тогда был в большом почете среди нас Хемингуэй, который, известно, часто писал от первого лица: он и путешественник, и охотник, и рыбак, и корреспондент. "Географически" богатая личность. И этот хемингуэевский настрой ("зараза" - слово грубое) дал тонус многим нашим писателям, находившимся под его влиянием, и вообще много хорошего. Страна-то у нас вон какая огромная: тут тебе и экзотика, и социалистическое строительство,- и все побежали: чем дальше, тем лучше. Вот и я побежал...

- Вы вспомнили Хемингуэя. Теперь, когда повальная мода на этого писателя прошла, некоторые критики склонны сводить его значение только к тому, что принесла и унесла мода. То есть к манере: диалог с подтекстом, рубленая фраза, культивирование "хемингуэевских" качеств личности. Что же для вас в его творчестве плодотворно и сейчас?

- Подтекст и прочее ("Старику снились львы" - как пароль!) - это для нашего брата писателя. А мода на Хемингуэя коренилась в другом и для нас, и вообще для читателя. Хемингуэй был и остается антифашистом, человеком, ненавидевшим войну, писателем, давшим всем нам незабываемые картины Европы военной и послевоенной, республиканской Испании. Он был писатель не просто хорошо писавший, а хорошо живший.

- В статьях последнего времени критика почти единодушно причисляет вас к зачинателям деревенской прозы. Согласитесь, довольно парадоксальный путь: к деревне - через Арбат и Хемингуэя!

- Хемингуэй повлиял на меня не стилистически - он повлиял на меня нравственно. Его честность, его правдивость, доходящая порой до грубости (так и нужно!), в изображении войны, любви, питья, еды, смерти,- вот что было мне бесконечно дорого в творчестве Хемингуэя.