Пробуждение дракона. Голос одиночества - Ян-Филипп Зендкер

Гэ-гэ. Старший брат. Кристина отложила письмо в сторону. Потом взяла конверт, открыла, понюхала, потрогала пальцами. Как будто сложенный листок бумаги мог сообщить ей о брате то, о чем умолчал текст. Странно, но за время чтения письма волнение отступило и сменилось чувством умиротворения, которому, впрочем, Кристина не вполне доверяла.

Кто же написал эти строки? Неужели брат? Возможно, ведь то, что он писал о ее детстве, известно только ему. Но кто этот человек, что ее с ним связывает?

Кристина вслушивалась в себя, пытаясь уловить хоть какое-нибудь определенное чувство: радость, симпатию, умиление, наконец. Напрасно. В то время как голова буквально разбухала от мыслей.

Мне нужна помощь… Как можно скорее… Он просит денег – вот первое, что пришло ей в голову. Спустя сорок лет он обращается к своей семье, потому что ему нужны деньги. И так как я приехать к тебе не могу… Что он себе вообразил, в конце концов? Что она отправится в Шанхай ближайшим самолетом, чтобы передать ему чемодан с банкнотами? Почему он не объявлялся все эти годы? Это он виноват, что его считали мертвым. И откуда это странное требование: не рассказывать о письме матери? Кристина чувствовала, как ее переполняет ярость. Он все объяснит при встрече. Но она совсем не уверена, что захочет выслушать его оправдания.

Есть ли у нее выбор? Проигнорировать письмо невозможно. Она могла бы написать ему и попросить все объяснить. Это означало бы его обнадежить. Или ответить ему, что она никакой не врач и живет не на вилле с видом на море. Что у нее крошечное туристическое бюро и она не представляет себе, как будет выплачивать проценты по ипотеке в ближайшие месяцы. Кристина сама не понимала, как далеко простираются ее обязательства перед этим человеком. У нее не было опыта общения с братьями и сестрами.

Когда она вообще вспоминала о нем в последний раз? Он давно стал ей чужим. Но она должна встретиться с ним, чтобы принять решение, и в Гонконге есть только одно место, где такое возможно, – Лоуэр-Нгау-Тау-Кок-Эстейт.

В метро было не протолкнуться. Пассажиры целеустремленно неслись кто к выходу, кто к поезду. Кристина в нерешительности остановилась. Когда она была там в последний раз? Сколько лет прошло с тех пор? Одно время она хотела показать это место сыну, но так и не смогла себя пересилить.

Она посмотрела туда, где над железнодорожными путями и станцией высились тоскливые многоэтажки. Отсюда они выглядели пусть не слишком уютными, но и не такими устрашающими, как вблизи. Всего около десятка пятнадцатиэтажных зданий. Крохотные окна, сине-зеленые бетонные фасады – и никакого кафеля. Общежитие для переселенцев из континентального Китая, массовая застройка начала шестидесятых.

Кристина поднималась из метро по ступенькам, как будто воспользоваться эскалатором означало отрезать последние пути к отступлению. Спустя несколько минут она пробиралась по оживленному переулку с многочисленными магазинами и ресторанами, пока не оказалась в подъезде серого бетонного дома с широкими лестницами и яркими неоновыми лампами под потолком.

Кристина медленно поднялась на четвертый этаж, потом пошла по коридору мимо дверей справа и слева. Она явилась сюда навестить одну маленькую девочку, которая прожила на этом этаже вместе с матерью целых шесть лет. 444 – такой номер стоял на их двери. Несчастливое число, но мать так и не нашла в себе смелости попросить другую комнату.

Шесть лет на девяти с половиной квадратных метрах. Вчетвером: мать, она, жирный черный ворон, который не умел летать, и призрак…

Коридор походил на бесконечный туннель, своды которого нависали все ниже. Их комната была в самом конце. Где-то за дверью работало радио или телевизор, в остальном все было тихо. Кристина шагнула в темноту.

Двери были зарешечены, тишина сгущалась. Кристина глубоко вдохнула и выдохнула и пошла дальше. Двести метров – такова длина коридора. Шестьсот маленьких детских шагов. К горлу подступала тошнота. Тогда – это тогда, а теперь – это теперь… Она повторяла это как мантру, пока не оказалась перед комнатой 444.

Железная дверь была приоткрыта.

– Эй…

Тишина поглотила ее голос.

Кристина постучала – никто не ответил. Тогда осторожно заглянула внутрь.

Комната казалась нежилой, несмотря на чисто выметенный пол. Сквозь маленькое окошко проникал тусклый свет уличного фонаря. Но хуже всего была пустота, она наполняла пространство призраками, которых Кристина предпочла бы не видеть.

Тогда здесь стояла двухъярусная кровать. Складной столик. Если надавить пальцем на столешницу, на ней останется отпечаток. Два складных пластиковых стула и пара картонных коробок в углу. Все их вещи умещались в несколько пакетов, которые висели на протянутом под потолком шпагате.

Они никогда не бывали одни. Стены пропускали малейший шорох. Поэтому мать с дочерью жили в окружении звуков – скрипа, ругательств, поцелуев. Мать в основном молчала, как будто оставила свой голос в Китае. Вместе со смехом. Каждый из здешних обитателей что-то оставил в Китае, но об этом было не принято говорить.

Иногда до девочки доносились всхлипывания. Она не понимала, почему мать плачет, и изо всех сил старалась ей угодить. Впрочем, со временем слезы становились реже, а потом и вовсе прекратились.

Однажды девочка нашла у матери под подушкой фотографию брата, которого узнала сразу.

Соседние комнаты были больше – по двенадцать, пятнадцать, двадцать квадратных метров. В них жили многодетные семьи. Коридоры были вечно перегорожены шкафами, комодами и картонными коробками. И среди всего этого хлама сидели дети с тетрадками и книжками, пока взрослые беседовали в комнатах за чашкой чая или играли в маджонг.

Влажность и духота становились порой невыносимыми. В комнатах стоял удушливый пар, даже если все двери и окна были открыты.

Но девочка никогда не слышала, чтобы кто-нибудь жаловался. Вчерашние обитатели хижин и бараков, они были рады и водопроводному крану, даже если он протекал и был один на весь этаж. Беженцы – самые нетребовательные жильцы.

Внезапно она вспомнила о человеке с конфетами. Он жил в комнате под номером 411 и носил голубые шорты, на которых отчетливо вырисовывалось каждое пятнышко, особенно белое. У него были бледные ноги и серая от пота майка. На левой руке не хватало пальца, во рту сильно недоставало зубов, хотя человек с конфетами был далеко не старик. Он имел привычку угощать детей леденцами, сладкими и мягкими, которые липли к зубам. Но дети его не любили. Он вечно подстерегал их там, где они меньше всего ожидали его встретить. В бетонной многоэтажке много укромных уголков и ниш. Лестничных клеток, слишком темных для детских глаз. И коридоров, слишком длинных для маленьких ножек.

Однажды он заявился к ним в комнату – в потной майке и с пакетом конфет. Смеялся. Дыра между передними зубами зияла, как вход в преисподнюю. Спросил, дома ли мать. Она была на работе. «Так поздно?» – удивился он. «Обычно она приходит домой еще позже». Девочка осеклась, потому что сказала не то. Она поняла это по нехорошему блеску в глазах человека с конфетами.

Он погасил свет и спросил, не страшно ли ей. Нет, соврала девочка. Он подошел и остановился совсем рядом. В нос девочке ударил запах пота, а потом и смрадное дыхание мужчины.

Открой рот, велел он. Она повиновалась, и на язык легла сладкая конфета. Некоторое время он молчал, а девочка сосала леденец. Потом мужчина вложил ей в руку что-то мягкое и тяжелое, на ощупь напоминавшее кусок мяса, и стал водить по нему ее ладошкой. Кусок набух и как будто увеличился в размерах. А потом стал влажным и горячим.

Мужчина достал бумажный платок и насухо вытер ей ладошку. Уходя, оставил на столе еще три конфеты. «Это для тебя», – услышала девочка из темноты.

Она очнулась, лишь когда он ушел. На столе остались пятна, комната пропахла потом. Мать, конечно, обо всем бы догадалась. Поэтому девочка протерла столешницу, вымыла пол и забилась в угол за коробки.

Она уже легла, когда мать вернулась. Ожидала слез, ругани, потому что мать должна была все понять. Как будто мужчина с пакетиком конфет все еще стоял посреди комнаты, наполняя ее смрадным табачным дыханием.

Но мать только стонала от усталости, как всегда. Потом вскипятила воду, застучала чашками. Когда мать взяла со стола конфету, девочка содрогнулась.

Мать работала швеей на фабрике «Коулун-бей». После случая с конфетами девочка боялась оставаться в комнате одна и, если у матери была ночная смена, бежала к воротам фабрики. По другую сторону забора стрекотали сотни швейных машин, раздавались мужские голоса. Однажды девочка так и уснула на улице под фонарем. Ее разбудил гневный окрик матери. О чем она думает, в конце концов! Спать на улице, да как ей такое только в голову взбрело!

Они проживали какую-то не свою, чужую жизнь. Жили не в полную силу, если жили вообще. Мать и дочь, которых душили невыплаканные слезы и невысказанные слова. Мучила неизжитая скорбь.