Урсула Мируэ - Оноре Бальзак

Жестикуляция Бонграна, его говорливость и невинные претензии на значительность выдавали в нем провинциального стряпчего, но он искупал эти мелкие недостатки, не затрагивавшие глубинной сути его характера, благоприобретенным добродушием, которое мудрый моралист назвал бы снисходительностью существа высшего. Похожий на лису, он слыл человеком честным, но большим хитрецом. Меж тем вся его хитрость сводилась к проницательности. Но разве не зовут хитрецами людей, которые умеют предвидеть последствия тех или иных поступков и остерегаются подставленных им ловушек? Мировой судья любил вист; капитан и доктор составили ему компанию, а очень скоро эту игру освоил и кюре.

Гостиная Миноре стала для маленького кружка оазисом. Немурский врач, не лишенный ни знаний, ни жизненного опыта и почитавший Миноре как одного из столпов медицины, также изредка бывал здесь, но он был слишком занят и, вынужденный рано ложиться и рано вставать, слишком уставал, чтобы посещать Миноре так же постоянно, как трое других его друзей. Дружба с четырьмя выдающимися обитателями Немура, единственными, кто обладал познаниями достаточно разносторонними, чтобы понять доктора, объясняет отвращение, которое он питал к своим наследникам: долг повелевал ему оставить им состояние, но не терпеть их общество. Оттого ли, что почтмейстер, секретарь мирового суда и сборщик налогов поняли это тонкое обстоятельство, оттого ли, что прямодушие дяди и его благодеяния успокоили их, но к его большому удовольствию, они прекратили свои визиты. Итак, через семь-восемь месяцев после того, как доктор поселился в Немуре, четыре любителя виста и триктрака составляли сплоченный замкнутый кружок, явившийся для каждого из его членов неким братством, дарованным на склоне лет, нечаянным и оттого еще более желанным. Эти избранные люди, эти родственные души считали Урсулу своей приемной дочерью, и каждый воспитывал ее сообразно своим вкусам: кюре радел о душе, мировой судья взял на себя обязанности попечителя, военный готовился стать наставником, что же до самого Миноре, то он был одновременно отцом, матерью и врачом.

Освоившись на новом месте, старик обзавелся привычками, и жизнь его вошла в размеренную колею, в какую она входит в любом провинциальном городке. Из-за Урсулы доктор никогда не принимал по утрам и никого не приглашал к обеду; друзья приходили около шести и оставались до полуночи. Тот, кто являлся первым, находил на столе в гостиной газеты и читал их до прихода остальных или же шел навстречу доктору, если тот был на прогулке. Пристрастие к однообразной и покойной жизни было у доктора не только следствием преклонных лет — оно объяснялось мудрым и глубоким расчетом светского человека: он не желал рисковать своим счастьем и оберегал его от тревожного любопытства наследников и пересудов провинциальных сплетников. Он ни в чем не хотел уступать общественному мнению — этому переменчивому и самовластному божеству, которое в ту пору уже готово было поработить всю нашу страну, причинив ей немало горя. Поэтому, как только Урсулу отняли от груди и она научилась ходить, доктор отказал кухарке, которую нашла для него племянница, госпожа Миноре-Левро, ибо узнал, что женщина эта доносит почтмейстерше обо всем, что происходит в его доме.

Кормилицей маленькой Урсулы была вдова бедного рабочего родом из Буживаля[65], помнившего только имя, данное ему при крещении; последний ребенок ее умер в полгода, и доктор, узнав честный и добрый нрав несчастной женщины, пожалел ее и взял в кормилицы. Антуанетта Патри, вдова Пьера из Буживаля, не имевшая средств к существованию и оставившая в области Брес родных, живших в полной нищете, привязалась к Урсуле, как привязываются все кормилицы к своим питомцам, если долго живут с ними бок о бок. Эта слепая материнская любовь подкреплялась преданностью хозяину. Узнав о намерениях доктора, тетушка Буживаль тайком выучилась стряпать, стала аккуратной, ловкой и приноровилась к привычкам старика. Она тщательно убирала дом и берегла мебель, словом, была неутомима. Мало того, что доктор не хотел никого посвящать в свою частную жизнь; у него были причины держать в тайне от наследников свои денежные дела. Поэтому через год после его переезда в Немур из прислуги в доме осталась одна лишь тетушка Буживаль, на чью скромность он мог полностью положиться, причем истинные мотивы такой умеренности он скрывал за всемогущими соображениями экономии. К великой радости наследников, он жил как скупец. Тетушка Буживаль, которой в пору, когда начались драматические события, составляющие содержание нашего рассказа, исполнилось сорок три года, своим трудолюбием, преданностью и бескорыстием добилась того, что стала незаменимой: на ней держалось все хозяйство, ей доктор и его воспитанница поверяли свои тайны. Все звали ее тетушкой Буживаль, ибо имя Антуанетта решительно не подходило ей: ведь имена и лица подвластны законам гармонии.

Доктор был скуп не на шутку, ибо имел вполне определенную цель. С 1817 года он перестал выписывать две газеты из трех и отказался от подписки на научные журналы. В год он тратил, как было известно всему Немуру, не больше тысячи восьмисот франков. Как все старики, он почти не нуждался в белье, обуви и платье. Каждые полгода он ездил в Париж — без сомнения, для того, чтобы самолично получать проценты с ренты и выгодно помещать свои доходы. За пятнадцать лет он ни единым словом не обмолвился о своих денежных делах. Бонграну он стал доверять далеко не сразу и посвятил его в свои намерения лишь после революции 1830 года. Вот и все, что знали наследники доктора и прочие немурцы о его жизни. Что же до политических убеждений Миноре, то, платя за дом всего сто франков налога[66], он не имел никакого касательства к выборам и не участвовал ни в каких подписках, кто бы их ни объявлял: либералы или роялисты. Хотя его деизм и ненависть к «церковным крысам» были всем известны, он был так сдержан в изъявлении своих чувств, что выставил за дверь посланца своего внучатого племянника Дезире Миноре-Левро — коммивояжера, предложившего ему проповеди кюре Мелье[67] и речи генерала Фуа[68]. Терпимость такого рода оказалась выше понимания немурских либералов.

Три семейства, ожидавшие от доктора наследства, Миноре-Левро и его жена, господин и госпожа Массен-Левро-младшие и господин и госпожа Кремьер-Кремьер, которых мы будем впредь именовать просто Миноре, Массен и Кремьер, поскольку мы, в отличие от жителей Гатине, и так ни с кем их не спутаем, — эти три семейства, слишком занятые, чтобы создать свой кружок, видались, как видаются обычно жители провинциальных городков. Почтмейстер давал большой обед в день рождения сына, устраивал бал на масленицу и в годовщину своей свадьбы; на торжества приглашались все добропорядочные немурские буржуа. Сборщик налогов также собирал у себя — дважды в год — родственников и друзей. Секретарь мирового суда был, как он сам говорил, слишком беден, чтобы позволить себе такие траты; жил он на Главной улице, в доме, первый этаж которого снимала его сестра, получившая стараниями доктора место на почте, и соблюдал строжайшую экономию. Тем не менее в течение года наследники или их жены встречались в городе, на прогулке, по утрам на рынке, на крылечках своих домов или, как в тот день, о котором мы ведем рассказ, на площади перед церковью, так что виделись они почти ежедневно. Меж тем в последние три года возраст доктора, его скупость и богатство сделали свое дело: в городе только и было разговоров — то впрямую, то обиняками — что о наследстве Миноре, и постепенно доктор и его родные сделались притчей во языцех. Вот уже полгода не проходило и недели без того, чтобы друзья или соседи наследников доктора Миноре не заговаривали с ними о «дне, когда глаза старикашки закроются, а сундуки раскроются», и в словах их звучала глухая зависть.

— Пускай Миноре доктор и со смертью накоротке, никто, кроме Господа, не вечен, — замечал обычно кто-нибудь из горожан.

— Да что вы, он нас всех переживет; у него здоровье покрепче нашего, — лицемерно отвечали наследники.

— В конце концов, не вы, так ваши дети все-таки получат наследство, если только эта маленькая Урсула...

— Не оставит же он ей все.

Урсула, как и предсказывала госпожа Массен, была главной соперницей наследников и потому предметом страстной ненависти, их дамокловым мечом, так что слова: «Что ж! поживем — увидим!» — любимая присказка госпожи Кремьер, не сулили девушке ничего хорошего.

Сборщик налогов и секретарь мирового суда, бедняки по сравнению с почтмейстером, часто пытались подсчитать состояние доктора. Если, гуляя вдоль канала или по дороге, они встречали дядюшку, то обменивались мрачными взглядами.

— У него наверняка есть какой-нибудь эликсир долголетия, — говорил один.

— Он продал душу дьяволу, — отвечал другой.