Здравствуй, ад! - Александр Кондратов

Черная осень кончилась внезапно. Была зима, сырая, по-котлоградски мерзкая, когда черт дернул меня взять да и отправиться в резиденцию Главного. В Центральный Котел…

— В Кву-кву-ууу…

IV

Я остался один, когда поезд тронулся. А дорога продолжалась, из котла в котел. Вся жизнь моя была дорогою. Вся наша жизнь дорога — из котла в котел.

Я вспомнил о пьяном, размахивающем бутылкой. Мне сегодня еще не довелось выпить. Я пошел разыскивать пьяного.

Он сидел перед самым входом, рядом с другом, который был не менее пьян.

— Выпей! — уговаривали они проводника. — Выпей, друг! В-выпей!

По лицу проводника, по его заботливо-казенному отказу («нельзя, нельзя») было ясно, что он тоже не прочь выпить. Я спросил:

— Нашли чемодан?

А как же! Нашли чемодан. А как же — нашли!

Мимо нас прошел другой проводник, чумазый и черный. Пьяный сказал:

— Выпей, друг!

Все были друзьями, все, кто выпьет, кто согласится вместе выпить. Водка роднит. Водка сближает. Лучшее средство коммуникации в аду. Всемирное братство пьяниц. Пьяное дружелюбие пьяных свиней… Но разве трезвые свиньи — лучше?

— Выпей, друг!

Чумазый проводник охотно согласился. Стыдливо отвернувшись (служ-ба-с!), выпил водку, налитую в стакан. Я ждал своей очереди, терпеливо и скромно. Я Тоже сидел на одной лавке, я тоже говорил проводнику:

— Пей, друг!

Наконец пьяный сказал и мне:

— Выпей, друг! — и протянул с полстакана белой водки.

Я ответил, искренне-истово:

— Спасибо, друг!

Выпитая водка приятно защекотала мозги. Я пил, не закусывая, чтоб посильней прошибло. Водка — это благо в аду, особенно морозном. Все так же истово и искренне я повторил:

— Спасибо тебе, друг!

За окном убегали огни Главного Котла. Впереди был будущий котел и трос суток езды до него. В котле на колесах, в общем вагоне поезда за номером 67…

Вагон был полон. Вагон раздевался. Вагон залазил на полки, укладываясь спать. В вагоне было тесно и душно. От жары мои пьяные коллеги совсем сомлели, им не хотелось даже толковать про жизнь и прочее, хотя я внимательно их слушал, благодарный за выпитое тепло, сорокаградусное белое благо. Ста граммов было вполне достаточно — в тот день я ничего не ел.

Мимо нас прошел солдатик. Это взволновало моих пьяных благодетелей.

— А, солдат!

На одном из пьяных была грязно-зеленая гимнастерка.

— Выпей, друг!

Солдатик застенчиво улыбнулся. Взял стакан в руки. Я решил ретироваться в тамбур. Хотелось петь.

За окном плыли огни. Много, россыпью золота в ночи. Главный Котел, хвала Шиве, кончился. Это блестели огни предкотельных пригородов, все эти Стасово, Мордасово, Дубасово, Фасово. Я вспомнил свою повесть «Неоконченный рай». Сейчас вот тоже кто-нибудь выйдет в тамбур, и я вышвырну его из поезда, в ночь…

Никто не вышел. «Неоконченный рай» так и не был окончен. В тамбуре продолжался реальный — законченный — ад. Тогда я стал петь любимые песни.

От «Колымы» я перешел к «Майке голубой», затем к «Сероглазой» и «Плакал молоденький вор»… Весь мир сидит по камерам, под огромной безграничной, безразмерной решеткою неба. Понятная и близкая тюремная тоска, котлы и камеры. Надзиратели, они же черти. Нет виноватых, нет безвинных. Все правы настолько же, насколько виноваты. Так устроен ад, таков его закон, его сокровенная — она же и единственная — сущность. В тюрьме весь смысл существования, его самосознание, его заслуженная гордость. Единственное, что получается, что сделано добротно и как следует, без всякого обмана — тюрьма!

Во время пения «Марсели» в тамбур вышел черномазый проводник. Я продолжал петь — про «Последнюю малину» и «Врагу сказала „нет!“» … Потом «Фонарики ночные»… Окончив их, повернулся к проводнику. Мне нравилось его чумазое лицо. Он улыбнулся.

Последней песни не слыхал.

— Сидел? — спросил я, чувствуя родную душу.

— Два раза, — свободно отвечал мне проводник. — За ограбление магазина. Ты спиши мне слова последней.

Я сказал:

— Спишу.

Потом добавил:

— Успеется еще. Ехать-то долго. Ты в Хамске живешь?

— В Хамске, — ответил проводник.

Он служил в каких-то там особ-частях, имел первый разряд по боксу. Из спецвойск — прямехонько в тюрягу. Но брат был следователем, помог быстро отбыть срок…

— Мусора заставили пойти сюда. Шипели: «не работаю», — рассказы вал новый друг. — Пришлось надеть это вот… — он брезгливо показал на служебный значок.

Наша беседа была внезапно прервана. Дверь распахнулась и в тамбур ввалился пьяный парень. Глаза его были мутны. Открыв вторую дверь, ведущую в пролет между вагонами, он муторно наклонился и стал блевать…

Я отправился к себе, на третью полку — спать.

…Не помню, что мне снилось. Сон, что окружал меня в вагоне, я запомнил. Он был не менее реален, чем во сне, но, к сожалению, гораздо более вонюч.

Весь путь, три дня, я чувствовал себя, как Грегор Замза. Словно чудовищное насекомое, переползал я с полки на пол, потом опять на полку, наверх, на третий этаж. Гроши, что у меня имелись, я оставил в вагоне-ресторане. Я почти ничего не ел, лишь пил пиво. Но опьянеть как следует не удавалось. От пива же стал болеть язык и тут совсем стало ясно, кто я. Грегор Замза, брошенный на третью полку вагона Я стал беспомощным, чужим себе же самому животным, насекомым, мучающимся в бессмысленном аду…

— Не поддавайся им, не поддавайся! — твердил я сам себе, маясь на полке. — Знай, что это — черти. С хвостами или без, замаскированные, нет ли, откровенные, неоткровенные, в погонах или ватниках, в беретах или сент-экзюпери, в Пушкиных, врушкиных, кукушкиных… Не верь, не верь им! Сволочи, они врут. Врут всегда, врут, как положено. А коль скоро будет положено врать по-другому, то они будут и по-другому делать это — врать.

Не верь им. Особенно же — честным. Это симулянты, так и знай. Лирики с клизмою, весь этот вшивый гуманизм котельного режима… Им так положено, это их служба, это их эпоха, их масть, как говорят блатари.

Они стремились обезоружить еще в школе. Научить той самой прав де, что всегда при дважды два — четыре, но в особых случаях, по повелению начальства, и пять, и семь, и что прикажете еще?

Плюс бомба, эта ширма, которой пытаются прикрыть свое убожество, свою вонючую пустоту… Вонючая пустота! Вот в чем тут было дело, вот где была зарыта собака, которую они пытались похоронить в своих открытиях, претендуя на роль Господа, если не Дьявола… Но не тут-то было!

Они, с их колбами-пробирками, молоточками-смехуечками, лыжными прогулками по воскресным дням, стихами — выпендронами Вознесенских, с их микросибирсками… ОНИ!.. Дьяволом тут и не Пахло. Это была лишь мелкая нежить, недотыкомки с портфелями, милые ученые мальчики-с-пальчики, верные работнички Академии Паук при Люцифере.

Не стоило принимать их всерьез, рядовых работников ада, несущих нам благодеяния: сегодня увеличили скорость реактивных лайнеров (тем больше кислорода уничтожится!), завтра отравят оставшуюся рыбу в реках, послезавтра — ликвидируют горы в поисках полезных отходов… Черти-новаторы, озабоченные оптимизацией, они не заслуживали злобы, как и черти с погонами, как и сытые черти, как вообще все черти нашего ада, да, впрочем, и черти всех остальных адов!

Ад проклят. Вот почему старается в нем нежить, дабы показаться живою. Вот почему идет вся эта суетня вокруг котлов, вот почему творится все это. Они, в глубине души своей, панически боятся пустоты, она их бесит и пугает, она-то и заставляет действовать-действовать-действовать…

Страх перед нею заставлял изобретать и рационализировать, познавать вселенную, автоматизировать и химизировать мучения в аду, ставить термометры у котлов, пускаться на либерализм или жестокости, творить, выдумывать, пробовать… Искать новое или держаться традиций, писать формулы и строить по ним спецкотлы, делать математические открытия и рвать землю аммоналом, тротилом, пироксилином, порохом, придумывать электричество, стрелять снарядами в Луну (чтоб перестала быть месяцем)… Она, эта пустота-шунья, заставляла их быть гуманистами, эскейпистами, физиками, шизиками, блириками, клириками. Великий страх перед Великой Истиной, великой и единственно подлинной реальностью — пустоты ада!

И пускай мальчики-е-пальчики занимаются своею физикою-с-лири-кой. Ведь это так интересно, так перспективно-перспективно. С самой главной перспективой нашей жизни — гробом (перспектива человечества— это его гроб, не правда ли, сотрудники материи?).

А дальше вас ждут те же сковородки. Перспективнейшие сковородочки! Размером с синхрофазотрон или поболее. Для творческих коллективов, лабораторий. Вертелы, массовые и личные. И даже новые научные эксперименты, пробы, открытия, поиски — на вашей же шкуре, на вас самих.