Марфа-посадница - Дмитрий Балашов

Как только во дворе раздался топот и голоса, оба бросили игру. Иван Савелков потянулся, расправил плечи, повел руками - ух! Засиделись, ожидаючи! Вскочил прыжком, пошел навстречу входящим. Юрий тоже встал с ленивым изяществом. Шумные приветствия, удары по плечам, хохот наполнили горницу.

Григорий Берденев, дорвавшись, пил теперь малиновый квас, кося глазом на Федора, которого в перерывах продолжал поддразнивать. Федор уже начинал фыркать - легко закипал от пустяка. Был он ниже брата Дмитрия, хотя тоже широк в плечах, и при семейном сходстве, - оба бровями, взглядом походили на мать - был темновиден, смотрел как-то исподлобья, бегал зраком, часто раздувая крылья носа, и тогда что-то дикое гляделось в нем. Ему и впрямь мало стоило стоптать кого конем или рубануть сплеча, а в гневе он становился неистов, за что и получил прозвище «дурень». Не хватало Федору и ума братня, больше сердцем чуял, чем разумом. Что ляжет ему на сердце - добро, а не ляжет - долой, и знать не хочу.

Гомон гомонился, пока распоясывались, скидывали летние епанчи и ферязи, а слуги подносили закуски и легкий мед. Хмельного хозяин не велел давать, к серьезному разговору нужны ясные головы. Все были знакомы по родству-кумовству, но так, чтобы враз всем собраться, редко случалось, и потому речи, шутки и смех не утихали. Борецкий с Селезневым-Губой и сами не торопились начинать. Василий взялся тягаться с Савелковым на пальцах, и то огненная рубаха перетягивала, и тогда остолпившие борцов друзья подбадривали Василия Губу, то клонилась вперед, и тотчас зрители начинали поощрять Савелкова. Селезнев все же перетянул, изловчась, нежданным рывком, свалил противника на себя:

- Силен ты, Иван, а башки не хватает!

Григорий Тучин в шутках почти не принимал участия. Летнюю бумажную ферязь свою он лишь расстегнул. Голубая рубаха с негустым серебряным шитьем очень шла к его продолговатому сдержанному лицу с темной бородкой. Одетый проще и строже других, он выглядел, как всегда, изящнее.

- Что, Григорий, все в порядке? - окликал его Павел Телятев. - Вижу, ты скоро в монахи пойдешь со своими-то попами, уговорят! Что жена молодая делать будет!

Григорий не ответил, только досадливо повел бровью.

К нему подошел, улыбаясь своей медленной смущенной улыбкой, Иван Своеземцев.

- Слушай, Григорий, я давно хотел тебя спросить про этих братьев духовных. Ты к ним почасту ходишь. Что это, в самом деле серьезно?

- Это очень серьезно, Иван! Порою мне кажется, что это серьезнее всего, что мы тут говорим и делаем.

- Даже судьбы Новгорода?

- Даже.

- Но… Горсточка людей, бедняки, без власти, без денег… Даже и черный народ у нас на Славне о них почти не знает… Что могут они?

- Возможно, они лишь и могут, а не мы. Отними у нас нашу власть и этот блеск и роскошь, что останется? У них нечего отнять, разве книги!

- Но ты можешь объяснить их учение?

- Признаться, я сам еще многого не понимаю. Но они во всяком случае считают, что жизнь духа главное, а плотское - тлен, и на деле следуют своей вере.

- Но разве церковь созиждется не тем же Христовым учением?

- В букве, но не в духе. Буква омертвляется, а дух живет, и для утверждения духа приходится ломать букву. Они утверждают, что такова вся жизнь, «не умрет зерно, - не произрастет». Новое разрушает старую оболочину свою.

- Но отвергать Христа для Христа? Этого мне не понять! Во всем нынешнем сраме он один, мне кажется, в кого еще можно верить!

- И потому-то его именем и торгуют на всех наших торжищах духовных. Каждогодно празднуем распятие и воскресение Христово, будто и впрямь он выкупил вперед и до конца времен все грехи наши… Потому же они и поклонение сотворенным вещам - иконам - отвергают.

- Отвергнуть легко! А ежели черный народ станет рубить иконы и новое насилие воцарит?

- Там и много другого: счислению лет, противлению лунному, звездотечению учат… - отвечал Тучин с легкою, чуть приметной неохотой, поглядывая по сторонам. Он тут же перебил себя сам: - Ну вот, кажется, до дела дошли. Что там Селезнев? А, опять про соколиную охоту! Переходили бы сразу к делу… Слушай, Иван, говорят, старики хотят тебя в Совет старых посадников от Славны поставить? - В свою очередь спросил он Своеземцева.

- Не хочу! Почему это Иван Офонасович не может?

- Немир? Его ваши посадники больно не любят. Задирист! А за тебя и Марфа Ивановна стоит, и ваши бояре согласны, бают: «В отца место»!

- Борецкая!

- Да. Она отца твоего уважала.

- Знаю. Но какой я «старый посадник»! Давеча пришлось судить. Люди втрое старше меня и не из бедных, Домажиров да Филиппов отец. За каждым сотни людей, а сошлись на полуторах обжах спорной земли. Старики! Сами не могут по-люби решить, от меня суда просят… Чуть не отослал на Городец, право! В отца место… Отец или я?

- Ты хоть начитан, законы знаешь.

- В этом мне тоже с родителем не тягатьце. Нет, ты вникни! Есть вечевая палата, дьяк вечевой есть, приставы, позовницы, подвойские, хранилище грамот - все есть! Так нет, там решить не могут, идут к посаднику. Вторая власть нужна. А я не решу! В Москву писать? Великому князю Московскому? Он решит! Про полторы обжи спорной земли… Мало у него дела. Решать будет какой-нибудь Василий Федорович или Степан Брадатый; да опять же не сам, - крысу приказную, что ни есть мелочь, посадит, холопа своего, тот решит! А печать будет великого князя. Или к нам же на Городец отошлют, к наместнику. А там и пойдет, как на Москвы уже началось: великие бояра приказным холопам кланяютце да посулы сулят. Любо им то? Верно, любо! Тысяцким был - проще. Купцы хоть своего не упустят, уложение помнят наизусть. Следи только, чтобы тебя самого не облапошили. А сейчас эта заваруха будет с Москвой да с Литвой. Не верю я католикам! Они и хороши - для себя, а мы для них что татары, язычники. Да и навряд Славну сейчас на войну сговоришь.

- Ваши житьи приехали!

- Кто побогаче да у кого земли по Кокшеньге. Решают великие бояра! А из восьми славенских посадников один Немир…

- Постой, Селезнев говорить хочет!

Шутки, наконец, кончились.

- Вот что, друзья-товарищи! - начал Селезнев. - Собрались мы сюда не мед пить, не танцы водить, а по нужному делу, по сватовству! - Он чуть усмехнулся, примолк, обвел собрание пристальным взглядом своих сощуренных черных глаз. - Великий князь снова требует княжчин, где ни есть: Двинских земель и всего, что заняли москвичи под Вологдой, Бежецким Верхом, Торжком, Ламским Волоком… Уступать не хотят ничего.

- По-прежнему, значит!

- Да, по-прежнему.

- С Казанью разделались, за нас принялись!

- Я то же хотел сказать…

- Двину терять жалко!

Молчавший до того Дмитрий вмешался. Негромко, но ясно и твердо, так, что услышали все, сказал:

- Двиной не кончитце! И суд, и право, и власть, и вотчины отдадим.

Сказал и примолк, и вдруг стало ясно, что да, Двиной не кончится. Да и что такое Новгород без Заволочья!

- Новая война с Москвой? - с усмешкой возразил Павел Телятев. - Под Русой дали нам!

- Кому дали, - вмешался Савелков. - Не знаешь, как дело было! Чарторыйский рать у Липны остановил, одна боярская дружина за озеро ушла. Князь Шуйский был, да Иван Лукинич, да вот Григория Тучина батька, его тогда и взяли в полон, да Казимер, этот раненый ушел, бился крепце всех… В пяти стах человек шли, в тысяче ли, не боле того. А московской рати пять тысящ! Дак в первом соступе разбили москвичей, пошли по дворам, да платье, да доспехи почали лупить с мертвых шестников, да с татаров битых, строй розрушили, а тут иная рать с поля подошла, да Басенок не растерялся, своих спешил, разоставил за плетнем, за сугробами, к им не пробитьце, снегу коню по грудь, а они, знай, бьют из луков по лошадям… Вот и побили!

- Басенка не зря шильники в шестьдесят осьмом ладили убить.

- Было такое дело! За Славной, в поле, под Городцом. Да утек.

- Ловок!

- Не больно ловок, как свои же бояре ослепили его на Москвы.

- А луки татарские хороши, мы вчерась пробовали с Ермолой. Бьют на триста шагов - насквозь!

- Михайло Олелькович едет? - спросил кто-то из житьих.

- Едет. В ноябре ладитце быть.

- Киевский князь?

- Брат киевского князя. Он из Ольгердовичей, крещеный, греческой веры. Ольгердовичи - они все православные.

- Все одно, не выстоять одним противу Москвы, хоть и с Олельковичем!

- А Шуйского куда пихнули?

- Шуйский на Двину уехал, неспокойно там.

- М-да, стало, дело без нас уже движетце!

- С Москвой ежели… Такое вместе со стариками надо бы решать…

- И еще узнать, что Захария Овин думает!

- Что вы к Захарию привязались! - вступился Берденев. - Захарий Григорьевич думает, что и все. Кому под Москву охота!

- Старики у матери соберутся на днях, - вновь подал голос Дмитрий Борецкий. - Мы уже не дети, у самих дети растут! Половина из вас посадники. Ваши суд и власть. И то вспомните, когда Онцифор Лукич дал городу новый устав, он и сам отступился посадничества, и другие старики отступились. Молодежь стала у кормила власти.